Огненный кров

— Это не мой грех, а грех советской власти, — не соглашался он. — Мы с ней не могли жить в паре. Понимаешь?

— Я тоже не мог. Я видел коллективизацию в Мордовии. Маленьких детей разрывали пополам на глазах родителей. Я видел сосланных, умирающих от холода калмыков, ингушей, чеченцев. Какое наказание может искупить это? Вся советская власть должна валяться в ногах у людей и выть от мук совести. Но она тихо и безнаказанно слиняла. Винить власть — это все равно что винить погоду. Кому ты предъявишь счет? Богатому идиоту?

— Никуда она не слиняла. Перевернулась наизнанку. И ей надо дать понять, что осталась память.

— Не поймут. Скажут — не они. У них сын за отца не отвечает.

— Не они? А Чечня? А бездомные дети? Сколько их? Кто считал?

— А ты считал тех, кто при этом чувствуют себя счастливыми?

— Предлагаешь приноровиться?

— Я не хочу, чтобы ты пропал. Ты мне родной, а власть я имел в виду. Я не хочу, чтобы ты шел к ней с топором. Я не за власть, я за тебя… Да, Луганские и иже с ними прихватили эту землю, да, они командуют парадом. Так не ходи на парад, отойди в сторону…

— Няня Маруся так кричала в огне и одновременно выталкивала Олечку.

— Ты рассказывал. Ты отрезал голову… Хватит! Там родились дети. А вдруг они замечательные? А вдруг они Пушкины?

— Разве бывает такое «вдруг»? Разве такое чрево не рождает гадов?

Бесконечный разговор с Мироном.

…Он внимательно смотрел на детей — старшую и младшенькую. Старшая была красавица и била ногой собак. Они ненавидели ее, она проходила мимо — и они тихо рычали. Дети — Пушкины?..

Младшенькая была светлая, как солнышко. Она шла к нему на руки, и тогда кричала уже мать:

— Не смейте трогать ребенка! Он не про вашу честь.

Больше, чем коммунисты и советская власть, никто не кричал о справедливости и равенстве. А лизоблюды-попы подпевали им. И во всем этом была самая большая мерзость. Теперь пришли эти. «Мы в своем праве», — сказали они.

Он тоже в своем праве и поступит так, как считает справедливым. Конечно, одна отрезанная голова, равно как и пять, и десять, не нанесут урон бесчисленноголовой гидре. Но ему будет легче умирать. Легче — и все тут. И он ждал своего часа.

Наконец Мирон получил телеграмму. «Будем Астрахани двадцатого плюс минус два дня».

— Почту не носят уже два года. Я думала, ты давно умер.

— Он как цунами. Без объявления и предупреждения, — сказал инвалид.

— Вещи у вас собраны?

— У нас нет вещей, — ответил Оля. — Все проели. Посмотри, даже лебеды нет. Вот ребенка, крест святой, покормить нечем.

— Там у нее в сумочке есть печенье и вода. Собирайтесь тогда с духом.

— Я не уверена, что и он у нас есть.

— Как ты меня возьмешь? — засмеялся инвалид. — Под мышки и вверх?

— Не твои дела, — сказал он. — Я скоро вернусь.

— Куда ты? — закричала сестра. — Нам не сохранить ребенка.

— Я буду через час.

Он вернулся через два часа на большой легковой машине. Собственно, это было самое трудное — найти на пятачке, где расположилась «администрация по ликвидации деревни», подходящую для инвалида машину, чтобы в нее можно было войти и выйти. Культя правой ноги не сгибалась и торчала в одном положении.

Машина принадлежала бригадиру экскаваторщиков. Сегодня все должны были закончить, но оказалось, не готова школа, куда должны были переселить тех, кто еще оставался. Дело откладывалось на сутки, и бригадир весь исходил злостью. Но тут ему предложили пятьсот долларов за извоз. Это были для него хорошие деньги, больше десяти тысяч рублей, ближе даже к пятнадцати. Он согласился не то что сразу, а раньше, чем ему сказали, куда ехать. От бригадира он узнал, что деревню сносят под коттеджи для богатых ростовчан. «Здесь будет город-сад», — сказал бригадир.

— А куда людей?

— Какие это люди? Умные давно убежали, остались дураки и старики. Запихнут куда-нибудь, чтоб скорей померли. Таких, как ты, чтоб забирали, я ни разу не видел. Ты случайно не с прибабахом?

— Она мне сестра.

Бригадир засмеялся.

— Ну и что? Тут столько отцов и матерей плакало, столько телеграмм отбивалось. С концами…

Опустим рассказ о посадке в машину и о самой поездке. Были проблемы с туалетом. Инвалид стеснялся писать в грелку, но куда же денешься. В нужном месте они были уже вечером. Поезд в Астрахань уходил ночью. Там же на вокзале он дал телеграмму Мирону.

В Астрахани их встречали люди Мирона на правильной машине.

Мирон смотрел на женщину, которую когда-то себе намечтал и ждал. Но тогда его обманули. Сейчас старая, измученная тетка смотрела дом, в котором ей предстояло жить, и неожиданно для всех она тихо встала на колени.

Мирон поднял ее, два старых тела прижались друг к другу. Инвалид сидел в новехонькой, навороченной всякими прибамбасами коляске, а девочка спрашивала, скоро ли приедет мама.

— Скоро, скоро, — врал он ей, и неправильные слезы лились и лились. Что он ей скажет завтра? Послезавтра? Все его деяние по восстановлению хоть какой-то справедливости меркло перед этим простым детским вопросом о маме.