Огненный кров

— Ладно, — сказал Мирон, хлопая его по плечу. — Что сделано, того не вернешь. Надо, чтоб ребенок никогда не узнал твоей правды. Чтобы она потом не придумала против твоей свою. Все! Приехали! И будем жить.

На другой день он предстал перед людьми бритый и чистый. И Ольга сказала:

— Такой ты моложе меня смотришься.

— А то… — ответил он.

— А то, — продолжил Мирон, — что у меня для тебя есть новость. Между прочим, старая. Может, даже устарелая, надо проверить в интернете.

И он рассказал, что в Москве собирается клан Луганских, что их оказалось больше двадцати человек, и они собираются писать историю их фамилии. Из Луганских вышел даже немецкий писатель, некто Макс Визен, он и берется за это дело. И у них будет большой сбор.

— Пойдем, посмотрим в интернете, когда.

Оказалось, через два месяца. Бал в Гостином дворе. Желательно всем Луганским принести с собой какие-никакие документы и реликвии, фотографии, хороши были бы истории в письменном виде типа автобиографий.

— Я поеду, — сказал он.

— На этот раз нет, — ответил Мирон. — Ты неадекватен.

— Я в порядке. Я повинюсь.

— Тоже глупо. Можешь вызвать чью-то запрятанную ненависть.

— Я излечился.

Он не стал говорить о том, что слова девочки о матери повергли его в прах, и он больше не мститель.

— Я еще посмотрю на тебя, — сказал Мирон. — Ты вздорный старик, с тебя станется…

— Нет. Просто мне есть что предложить. У меня есть реликвия.

— А! — сказал Мирон. — Старинная фотография?

— Я передам ее потом девочке.

— Кстати, я так и не уточнил. Ее на самом деле зовут Оля? Или у тебя путаница в голове?

— Ты будешь смеяться. Оля. Ольга.

— О! Это варяжское имя Хельга. В этом что-то есть. С этого имени начиналась Россия. Туда ей и вернуться, чтобы стать собой.

— Мудрено, — ответил он.

— А может, мне этого просто хочется. Ты не возражаешь, если я поухаживаю за твоей сестрой?

— Да вроде уже стыдно.

— А я поухаживаю… Нет ничего крепче любви стариков. Это я сейчас и придумал, и уверовал в это.

— Бог вам в помощь. Насмешил ты меня…

Он вспомнил девушку, которую когда-то нес на руках. Было чистое небо и очень холодное солнце. Оно просто сочилось льдом и мраком.

Откуда солнце знало?..

Шоу, или Танго смерти

— Не верю я в эту затею, — сказал вдруг Мирон. — Я видел много дружб. По школе, по пьяни, по соседству, по идее, тут еще много чего можно прибавить. Видел дружбу и на крови. Когда с поля полумертвого вынес… Самые непредсказуемые соединения — между родней. В семейных отношениях или любовь, или уж ненависть, а дружба — девушка из других молекул. Ей ДНК не нужна, она на эфирных маслах. А в вашем случае столько крови. И на́ тебе! Является нечто откуда-то и говорит: «А теперь давайте дружить». Это страны, убивающие друг друга, могут задружить. В войне нет личного, вся вина — на державе, а в классовой борьбе есть. И в религиозной есть, потому что Бог — он личный. Но держать тебя я не буду. Мы тебя оденем как следует, ты не фраер какой-нибудь, но не лезь в середину, не раскрывай душу, даже если увидишь похожий на твой глаз.

Никифору Луганскому, он же Никифор Крюков, купили дубленку, хороший треух, ну там костюм, ботиночки и прочий марафет — все как положено. Дали на всякий случай пистолет — из наших лучших.

— Москва кишит криминалом, это ей еще выйдет не боком — горлом, а тебя мы хотим встретить здоровеньким. За семью не бойся, она у нас приживется. Племяш твой на новой коляске — прямо красавец. А там, глядишь, если еще не поздно, поставим и на протезы. И ребенок оказался ему кстати. Как дочь, а вернее, внучка. Так что не боись, но будь осторожен. Не попадись опять, когда у тебя уже все наладилось. И подальше от любой власти. Среди твоих сродственников в ней много народу. Будь осторожен. Иди в парикмахерскую, я дам команду, чтобы из тебя сделали не замшелого старика, а Бернарда Шоу. Тебя не должна узнать жена Луганского, если будет там.

Таким Бернардом он и приехал в Москву. Уже в поезде пришла очень очевидная мысль. Как он скажет: «Здрасте! Я тоже Луганский». А дальше? Только память о старой блеклой фотографии бабушки, той, что уехала, бежала из России. В отцовском спаленном доме ее хранили как зеницу ока. Отец говорил: «Она навсегда хранительница нашего очага». Эту, которая с ним, он взял в доме убитого им Луганского. Он тогда сначала впопыхах вбежал в комнату с камином, а в соседней плакала Оля, и на камине увидел… Он остолбенел перед фотографией Бабуси. Он сунул ее за пазуху.

Никто никогда не узнает, что дом от большого пожара, такого, какой был в его детстве, спасли вспомнившиеся слова отца: «Хранительница очага». В этот момент на него посмотрели из глубины времени большие карие глаза Бабуси, и это она сказала: «Остановись». Он от себя такого не ожидал. Он стал затаптывать огонь, набрасывать на пламя ковры. Дыму была тьма, но большой огонь он остановил.