Огненный рубеж

Потому Олёна сидела бы дома, но уж больно извелась за своих. Особенно о Егорке. Как он там с отцом? Как отец с ним? Справляется ли? Жаловали ли татары? Кто из них кого за спину спрятал?

Ну, и об этом ироде тоже беспокоилась. Неужели ему легче голову сложить, чем жить честным браком? Неужто нельзя миром? Что там за жена такая, что он от нее кругаля дает?

У Воскресенских ворот уже толпились люди. Мелькали цветные платки. Некоторые уже надели старые рваные зипуны – по утрам знобко и коптить траву надо в дранье, чтобы не мазаться золой. Но все же князя встречают, могли бы одежу переменить. Иль ему не рады?

Люди теснились так, что за головами пришедших дьячиха не видела дороги. Только по тому, что передние ряды зашумели, поняла: князь со свитой едет. Потом показались и лошади в расшитых чепраках, и верховые бояре в крытых бархатом кафтанах. Но встретили их неласково. Без поклонов. Закричали, загомонили, стали кидаться землей.

Олёна подалась назад, схватила за руку деда Миняя, чтобы тот вытащил ее и сопровождавших девушек из толпы. Не дай Бог затопчут.

Со всех сторон неслись выкрики: «Ты, князь, свою жену грекыню услал в Белоозеро! Казну с нею! И сам бежишь!»

«Римлянка твоя поганому папе предалась! И тебя туда же тянет! За веру не стоишь! Нас бросаешь!»

«Мать твоя, инокиня Марфа, с нами осаду терпеть изволит! А ты?»

– Дед Миняй, чтой-то? – Олёна Егоровна вылезла из толпы, вытягивая за собой Аринку-хохотушку. – Они замятню хотят устроить? Князя побить?

Конюх степенно прислонил хозяйку к ближайшему частоколу и начал отряхивать ее помятое платье от грязи – чего в толпе не наберешься?

– Народ православный волнуется. Не хочет в осаде один оставаться.

«Отдай нам на суд бояр своих, ленивых толстобрюхов!» – кричали вокруг. «Васька Васильев сын Ощера да злой богатина Гришка Мамон, они тебя с пути сбивают!»

Олёна задумалась. Первый «ее князю», видно, родня? А второй? Ну, тот, у которого мать на Можайске, говорят, пожгли – колдунья. Правда ли, нет ли? Но нечестье большое, и после такого не надо бы к княжьему двору носа показывать, не то что советы рассоветовать!

Ах, бедная, честная Олёна! Хорошо вот так жить, ничего не знать. В своем дворе от всего мира закрываться. Да свой двор, свою семью платком закрывать от бед. Только нельзя это делать вечно. Вот и тебе, Олёне-дурочке, пора бы знать, что при княжьем дворе немало тех, кто в церковь хаживает, земные поклоны бьет, а свечи на канун вниз огнем ставит, за живых людей как за мертвых. На перекрестках дорог чешуйки-денежки через плечо бросает. На погостах зарывает рыбу, нарекая человечьим именем, пускай гниет враг.

Не знаешь, Олёна, и не знай. Целее будешь. Не приближайся даже к этим людям. Не говори с ними. Не смотри в их глаза: они глазами душу тянут. Себе чужую жизнь забирают. Года до смерти докидывают. Твои года, Олёнушка. Им дела нет: увидишь ли ты Егоркину свадьбу. Лишь бы самим отвечать перед Богом не сегодня. А там, когда-нибудь… Может, другая дура попадется – и с нее стянут.

Не вожжайся с этой нечистью! Молись себе. Горя не знай.

А узнала, так не отступай. Дави их. Они не для того Страшного Суда ждут, чтобы чин чином за свои грехи ответить. А для того, чтобы исхитриться, солгать, вывернуться от наказания и снова ходить гоголем.

Такова жена князя Щеры. А вернее всего, и он сам. Все в грязи, и на тебя грязь потоками льют.

12

Княгиня Ртищева звалась Степанидой. И храм посещала исправно. А когда великая княгиня Марфа подалась в инокини, слезно горевала, что еще не вдова и не может принять с госпожой постриг.

Муж ее давно не радовал. Наскучил? Или сразу был не тот? До поры, до времени она еще терпела. Но всему же есть предел! Ей с госпожой чести больше. Дети уже взрослые.

От инокини Марфы чаяла получить великие подарки. Вот только после пострижения государыни ее, семейную, стали оттеснять более удачливые в своем вдовстве боярыни.

Степанида досадовала. Ждала, чтобы черт сдернул за ногу Щеру с коня в любом из походов. Но Бог, как видно, еще с ним не натешился. Еще хотел чего-то: а сам князь не понимал, чего именно. Только внутренне плакался: за что ему такую собачью жизнь подкинули?

Не зачем, а для чего. Туг человек. Лаской не понимает. Только через боль. На железном ошейнике, не иначе, в рай поведут. Ада для таких нет – при жизни отмучаются.

А вот для Степаниды путь на небеса был заказан. Слишком глумилась над людьми, чуть только почувствовала власть, ощутила в руках силу. Сила-то не Богом дарованная!

Вот и теперь боярыня поставила в храме Спаса на Бору две свечи языками вниз. И сугубо помолилась за упокой души раба Божьего Льва и какой-то приблудной бабы из посада – куда он там наладился ездить? Олёна, что ли? Дьячья женка, ей докладывали.

Тьфу, меньше собаки! Но он, пес ненадобный, и к кузнечихе ездил. Ту и вовсе за осмысленную тварь нельзя почесть. Но почитал же! Даже щенков ее на княжью конюшню пристроил. Зла не хватало! Может, хоть лошади затопчут этот змеиный выводок копытами?