Ох уж эта Люся

Никому, кроме Павликовой бабушки. Ее появления можно было ожидать в самый неподходящий момент. В результате мальчишки перестали брать Павлика с собой, чтобы не омрачать удовольствие от вольной жизни в донских степях.

Прозванный графом изгой тайком мучился, плакал (детская душа жаждала общения), но за вечерним чаепитием лицемерно декламировал:

– Мне абсолютно неинтересны эти люди. Они грубы и необразованны.

– Это плебеи, Павлуша, – резюмировала бабушка. – Тебе не стоит с ними проводить время.

Он его и не проводил. И не потому что не хотел, а потому что не хотели его. Не хотели белоснежной рубашки («Воротничок, Павлуша, у мужчины всегда должен быть свежим»), отглаженных брючек («Стрелки – это лицо мужчины»), вычищенных, отполированных ботинок («Чистая обувь – это твоя рекомендация в приличном доме»). Сначала над мальчиком издевались: сталкивали в грязь, осыпали пылью, пачкали, дразнили, кричали, мол, бабка твоя – чокнутая. Потом стали побивать, естественно, не следуя кодексу дуэлянтов. Павлика отлавливали, окружали плотным кольцом, толкали с рук на руки, опрокидывали на пыльную землю и дружно пинали ногами. А позже возненавидели и перестали обращать на него внимание вообще.

Будущий доктор трусом не был, от врагов не прятался, расплачиваясь за гонор (он считал его честью) то драной рубахой, то разбитым носом, то саднящими коленками. Павлик преодолевал одно унижение за другим, пока ему вконец не осточертело и он не задал главный вопрос своей жизни:

– А когда родители заберут меня к себе?

Вопрос телеграммой был переадресован перспективным инженерам-строителям, владельцам новой двухкомнатной квартиры и трехмесячной дочери Маши. Ответ пришел незамедлительно и был кратким: «Через год».

Когда ответную телеграмму составляла только мать Павлика, в ней были и другие слова: «сыночек», «наберись терпения», «пусть Машенька подрастет», «ищем хорошую школу», «папа ждет новую должность»… Отец счел предложенный текст слишком подробным и подредактировал его, придав форму, более соответствующую требованиям Министерства почтовых сообщений.

Бабушка в руки Павлику телеграмму не дала, а только лишь зачитала, добавив несуществующее « Целуем. Мама и папа ». В глазах внука стояли слезы, все вокруг расплылось и задрожало.

– Павлуша, – заискивающе спросила бабушка. – Разве нам плохо вместе?

– Все хорошо, – выдавил сирота при живых родителях и попросил разрешения удалиться.

В течение часа владелица шляпной коллекции стояла под дверью в комнату мальчика, прижав руки к груди и настороженно прислушиваясь к происходившему в закрытом от ее внимательного взгляда пространстве. За час она не услышала ни единого звука. К ужину мальчик вышел опрятно одетым, с воспаленными круглыми глазами и попросил свозить его в райцентр, проверить зрение.

– Тебя что-то беспокоит, Павлуша? Ты стал хуже видеть?

– Меня ничего не беспокоит, бабушка. Просто это принципиально.

Районный окулист ничего о пережитых стрессах ребенка не знал, но рецепт выписал, успокоив мальчика тем, что очки придадут ему солидности и основательности. Полку очкариков прибыло.

Много позже Люся с Павликом признаются друг другу, что не помнят себя без очков, – во всяком случае, все сохранившиеся детские фотографии убеждали их именно в этом.

Через год после злополучной телеграммы бабушка с внуком покинули станицу и переехали к месту жительства окончательно состоявшихся родителей. Семья воссоединилась; Павлику было отпущено ровно пять лет, чтобы научиться в ней жить. Все это время он смотрел сквозь стекла очков на быт семейства и, пытаясь забыть обиду предыдущих лет, учился быть вторым мужчиной в доме. За успешность процесса ручаться не приходится, но кое-что Павлик, безусловно, усвоил.

Так, стало понятно, что настоящий отец семейства – это тот, кого встречают разогретыми ароматными щами, окруженными сияющими приборами, в которых отражается праздничный свет люстры. Рядом – накрытая накрахмаленной салфеткой тарелка с хлебом и вынутая пятнадцать минут назад из почтового ящика газета, еще пахнущая типографской краской. Отсутствие хотя бы одного компонента в натюрморте могло привести к непоправимым последствиям: глава семьи суровел лицом, поворачивался спиной к столу и молча удалялся, всем своим видом демонстрируя неудовольствие, помноженное на искреннее недоумение.

Еще настоящим мужчиной, по мнению Павлика, был тот, словарь которого наполовину состоял из выражений «сказал – сделал», «я сказал», «это решать буду я», «что, значит, не успела (не успел)?», «твое мнение меня абсолютно не интересует», «я знаю, как правильно», «ты – последняя держава» и тому подобных. Глава семейства отличался от простых смертных еще и тем, что говорил, как на производственном совещании, а с особо непонятливыми легко срывался на крик.