Охота к перемене мест

— Раздули из мухи слона. Если бы да кабы... — Садырин вскочил с места и крикнул шоферу проезжавшего бетоновоза: — Эй, парень, подвези!

— Некогда мне с пьянью возиться.

— Не человек ты, а бетонавозный жук! — Садырин взъерошил шевелюру и снова уселся за столик. — Ну ладно, я такой-сякой, немазаный. А тебя, если разобраться, за что в отставку?

— Если разобраться, меня тоже выгнали за дело. Не нужно было с тобой церемониться...

Садырин стал длинно оправдываться, но Шестаков не слушал. Садырин и трезвый назойливо общителен, шумен, а сейчас тем более...

— ...потребуй, что тебе причитается, — станут уважать, а будешь в тряпочку молчать и вкалывать — никто тебя и не заметит... Кто ты такой, спросят, чтобы тебя уважали?

Садырин опорожнил кружку и поцеловал донышко. Шестаков глотнул со страдальческой гримасой.

— Нет, в тебе, Шестаков, настоящей рабочей закалки, — снисходительно заметил Садырин.

— Какая гадость! — Шестаков допил ерш.

— Зачем же ты здесь пируешь?

— Лечусь. После операции в «третьяковке». В хирургах состоял сам заместитель министра. А поскольку меня резали без наркоза, принимаю наркоз отдельно... Тебе можно, а мне нельзя? — неуверенно спросил Шестаков, посмотрев на Садырина осоловелыми глазами. — Ты Сенеку читал?

— Бегло.

— Антидюринг вычитал у него, что пьянство — добровольное сумасшествие. А я пьяный разве?

— Ты, Шестаков, только выпимши. Вот когда тебе все руки оттопчут — тогда действительно пьяный!..

Мимо шли прохожие, или, как говорит маленький Мансур Галиуллин, мимохожие.

— Они меня не уважают, и они правы, — Шестаков кивнул на прохожих. — А я тебя, Садырин, не уважаю. И тоже прав. Сам посуди, разве можно идти в разведку или сидеть вдвоем в окопе, когда не доверяешь соседу?

— Ну и сиди здесь один в своем окопе!

Шестаков собрался что-то ответить, поднял голову — Садырина не было.

— Такого человека обидели! — сам себе вслух сказал Шестаков непослушными губами. — Ай-яй-яй, как вас обидели, Александр Иннокентьевич... Конечно, потом будут извиняться. Заместитель министра на коленях будет ползать, просить прощенья... Поздно, Валерий Фомич, поздно... Почему все идут мимо? Равнодушные люди!

Кто-то засмеялся рядом, Шестаков решил, что над ним, и обиделся.

Где кепка? Куда-то девалась. Ну и черт с ней!

Но кто же надел ему кепку на голову?..

Все куда-то идут.

А чем он хуже?

Он встал и неуверенной походкой пошел в гастроном.

Повстречались два охотника с собаками. Собаки в Приангарске только охотничьи — сибирские лайки. Ни одной комнатной собаки, освоившей правила уличного движения, здесь не увидеть...

«Вот бы переполох поднялся в собачьем обществе, если бы на улице вдруг появился пудель, да еще по-модному подстриженный... И люди и собаки восприняли бы его как экзотическое животное. Кривоногая такса тоже произвела бы сильное впечатление на местных кобелей...»

Охотники даже не захотели взглянуть в сторону Шестакова.

Он снова обиделся.

— Что ж, если выгнали из бригадиров, на меня уже можно не обращать внимания? — вслух возмутился он. — Даже лайки не облаяли. Никому нет до вас дела, Александр Иннокентьевич, Каждый умирает в одиночку!!!

14

Было уже очень поздно, когда Варежка услышала стук в дверь.

— Кто там?

— Откройте, Варежка.

— Кого еще принесла нелегкая в такую поздноту?

Варежка поднялась с кровати, включила свет и, босая, в ночной рубашке, открыла дверь.

Прислонясь к дверному косяку, стоял Шестаков и мял в руках кепку.

— Елки с дымом! Подожди, платок накину.

Он никак не решался сменить позу — то ли боялся войти в комнату, то ли нетвердо держался на ногах.

— Ну, чего стал, как обелиск? Заходи, раз явился.

Шестаков нерешительно переступил порог, вынул из кармана бутылку вина, поставил на стол и плюхнулся на табуретку.

— Что скажешь хорошего?

Шестаков молча, тяжелым взглядом смотрел на Варежку. Он не мог отвести глаз от ее оголенного плеча, с которого сполз платок, от голых коленей.

Варежка торопливо поправила платок, села на кровать, прикрыв ноги одеялом, и проговорила с зевком:

— А я уже третий сон досматривала. Вот нетолковый! Это что — визит вежливости? Нашел время...

Он продолжал молчать и лишь оглянулся на дверь, которую притворил неплотно.

Варежка встала и закрыла дверь.

Шестаков истолковал это по-своему, почувствовал себя уверенней, потянулся к бутылке и даже попытался выбить пробку ударом ладони о дно, но только ушиб руку, и стало ясно, что он этого делать не умеет.

Варежка отобрала бутылку, взглянув на этикетку.

— Где ты такие помои нашел? Коллекционное вино бормотуха. Такой отравой только заборы красить.

— Какое на ближней полке стояло...

— А как ты ко мне попал? Да еще вдвоем с нею, — она кивнула на бутылку. — Чем я тебя привадила?

— Ноги привели...

— Опять на свои ватные ноги сваливаешь? Как тогда на стреле. Что же у тебя, голова идет туда, куда ноги задумали? Ты в другой раз не пятками думай, а головой.

— Почему-то абажур у вас раскачивается.