Охота к перемене мест

Михеич никогда прежде об этом не задумывался, а сейчас согласился с Нонной, что обычай негожий...

Нонна слышала, что в Братске, Усть-Илимске новобрачные после регистрации обязательно заезжают на плотину, там веселые голоса более уместны.

Она оказалась симпатичной собеседницей. Самостоятельная в мыслях и — никакой натянутости, скованности. Михеич пожалел, что ни разу не сходил в театр, не видел ее на сцене, хотя товарищи из бригады, не говоря уж об Антидюринге, звали с собой.

За ужином Михеич разоткровенничался. Рассказал, как потерял жену Лиду и сына Женечку в первую же блокадную зиму.

До обидного мало подробностей бытия маленького Жени сохранила память Михеича, и он страдал от своей когдатошней невнимательности в бытность молодым отцом.

Помнил: когда Женя просыпался, он долго тер себе кулачками глаза, и Лида утверждала, что это у него отцовское, что этим жестом и Матвей предваряет свое пробуждение. Помнил, как Женя называл сухарики — «кусарики», журнальчик — «узнальчик», а позже учился читать по вывескам. Прочитав незнакомую вывеску «Оптика», Женя удивился, как это взрослые сделали две ошибки в слове «Аптека».

Он вел сына ранним утром в детский сад. На бульваре у Пятой линии увидели огромного пса, повыше Жени ростом. «Что это за собака?» — «Немецкая овчарка». — «А она по-русски умеет лаять?» — спросил Женя у отца.

Трагедия была усугублена еще тем, что и фотографии Жени ни одной не осталось, все сгорело. Ему казалось иногда: будь фотография — потерю переживал бы легче. Но это, конечно, самообман, только чаще бередил бы рану...

Нонна участливо, сосредоточенно слушала. Михеич осмелел и рассказал, как после войны неудачно женился во второй раз. Может, она и не виновата была, новая жена, но между ним и ею все время витала тень Лиды.

А жить с нелюбимой женой — все равно что есть несладкую дыню, которую нужно посыпать сахаром.

Ну а потом, спустя годы, уже в Москве, когда строили телебашню, сошелся он с одной славной женщиной, билетершей Шереметьевского музея, там же в Останкине. Справедливая, скромная, ласковая, и так они дружно жили.

Пора было регистрироваться, но у вдовы — две девочки, нужно было еще удочерить их. И не хватило у него на это смелости или душевной щедрости.

А если отношение вдовы к нему корыстное?

Подозрение зашевелилось и быстро исчезло, но она почуяла его своим бабьим чутьем.

Никакого упрека, только слезы обиды, он уже и прощения просил. Какая-то тонкая ниточка оборвалась, вскоре они расстались, и с тех пор он живет бобылем.

Плохо, когда характера не хватает на работе, а еще хуже бесхарактерность в личной жизни — отравляет, мельчит самые чистые чувства.

— И откуда у меня взялась эта окаянная нерешительность? — требовал Михеич ответа у Нонны. — Стыжусь своей нерешительности, даже презираю себя подчас, но всегда с опозданием...

— Может, это у вас возрастное? Ведь старость ходит осторожно и подозрительно глядит, и что нельзя, и что возможно — еще не вдруг она решит...

— Монтажное дело любит быстрые решения, там я поспеваю. А когда нужно самому себе приказать, отстоять свое мнение... Всегда начинаю робеть, если мое мнение расходится с мнением начальства. Нет, это не возраст. Еще до войны привязалось это недоверие к себе, как короста, экзема какая-то... Помню, мы с Лидой ставили будильник на поднос для большего дребезга: так страшились опоздать на работу. После нового закона о прогулах Лида раздобыла второй будильник. Если, паче чаяния, не сработает или не разбудит первый, через пять минут после него звонил второй будильник, аварийный, да такой голосистый — мертвого поднимет. А то на работу опоздаешь — и крышка...

Случалось, голосовал на собрании с нечистой совестью или не подумав... Даже война не могла выжечь мирную контузию. Отучили меня и рисковать, и спорить с начальством. Почему-то начальству всегда удается переубедить меня. Легче поддакивать, чем возражать. Вот когда твой Антидюринг зубоскалит, я так громко не смеюсь, как в кабинете Валерия Фомича, хотя тот шутит шутки не всегда со знаком качества. Это мне минус...

— Вам, Матвей Михеевич, так только кажется.

— Если бы, — вздохнул он. — А то ведь у меня такой закон-правило.

27

Все хорошо в Восточной Сибири, да вот жаль, лето короткое. До тех пор его ждешь, пока белые мухи не прилетят. Недаром сибиряки шутят: «В Сибири тринадцать месяцев зима, остальные — лето».

И не хочется думать об осени, а она уже — слышите? — стучится в окно голыми ветками, царапается падающими желтыми листьями. Еще ты не погрелся в охотку на солнышке, а уже каждый день видишь приметы ее неотвратимой близости.

Рассветает все позже, раньше зажигается свет в комнате общежития, а поэтому кажется, что начало работы передвинулось на час вперед. Шерстяные носки, подшлемник под каской, перчатки под брезентовыми рукавицами — все это тоже приметы предзимья.

Шестаков оказался под началом чужого прораба и чужого мастера. А так как на электросетях он прежде никогда не работал, бразды правления в бригаде приангарцев, по существу, перешли в руки Ромашко.