Охота на охотников

Услышав по рации команду Стефановича, Настя лихо, как ковбой, привыкший всю жизнь обращаться с оружием, передернула помповый затвор ружья, загоняя патрон в ствол. Рашпиль с восхищением посмотрел на нее – Настя действовала умело, как настоящий профессионал.

Лицо у нее запало, потеряло свою привычную яркость, щеки и рот увяли, под глазами припухли сизые мешки, будто у старухи, волосы посеклись, тоже постарели, потускнели.

Было понятно: если понадобится стрелять, Настя сделает это, не задумываясь.

Егоров также передернул затвор своего помпового ружья; седые брови его сошлись на переносице, колючие волосы встопорщились еще больше.

Он приготовился к бою.

– А ну, назад, мразь! – придя в себя, вскричал Каукалов, выдернул из кабины «жигуленка» второй жезл, Илюшкин, привычно махнул им, отгоняя машины, заслонившие не только выезд, но и весь белый свет. – А ну, назад! – голос его сорвался на хрип. – Очистите дорогу!

Он уже освободился от первой оторопи, но еще не успел испугаться. Хотя внутри у Каукалова что-то защемило, стиснуло душу. Ему сделалось больно. И жарко.

Он поймал себя на мысли, что не вовремя они спустили колесо у «жигуленка»… А если попытаться уйти на своих двоих? Прямо за обочиной пролегал глубокий кювет, за которым начиналась серая снежная целина.

Снега там было по пояс, не меньше. Каукалов захрипел еще сильнее.

– Назад, мразь! – хрип застрял у него в горле, он поперхнулся, закашлялся, выплюнул вместе с тяжелой сладкой слюной. – Назад!

Он не понял, отчего слюна во рту сделалась сладкой, просто отметил это и все. Поморщился болезненно, тупо, снова выбил изо рта клейкий сладкий комок, попытался еще раз махнуть начальственным жезлом, но рука неожиданно повисла, словно бы перебитая. Каукалов почувствовал, что ему не хватает воздуха.

Испуг ошпарил его изнутри. Будто кипятком обдал. Каукалов понял, что они с Илюшкой попали в капкан, но не хотел верить в это. И вот что интересно: они перестали контролировать себя, совершенно отрубились, даже не подумали об оружии.

Каукалову надо было срочно хвататься за кобуру и вытаскивать пистолет – тогда бы у него имелся шанс на спасение, один из пятидесяти, но Каукалов о «макарове» даже не вспомнил. Растерянный Илюшка стоял в стороне, с бледным трясущимся лицом и опрокинутыми плоскими глазами, также забыв про автомат. Десантный «калашников» висел у него на плече, будто безобидное деревянное ружье-пукалка. Судя по всему, Аронов еще раньше Каукалова понял, что происходит.

Он сделал два шага назад, взмахнул одной рукой, удерживая равновесие, заглянул в кювет, понял, что очутиться сейчас там – самое последнее, самое гибельное дело – мигом утонет в снегу, в вонючем мусоре и, совершенно беспомощный, будет барахтаться на виду у дядьков с дальнобойных фур: они его и расстрелять запросто смогут, и голову размозжить камнем… Он взвизгнул, еще раз взмахнул рукой и отскочил в сторону.

Открылись дверцы сразу в двух кабинах, – в передней и средней фурах. Из первой вышел человек с пистолетом в руке. Каукалов узнал его сразу и невольно похолодел – это был случайно спасшийся водитель, одна из первых его жертв, человек, который даже снился ему, настолько Каукалов был расстроен той своей промашкой. Из средней фуры выпрыгнула бледная, с запавшими глазами молодая женщина с помповым ружьем в руках; следом за ней спустился седой мужчина, ростом своим, повадками, стелющейся поступью и короткой стрижкой похожий на Шахбазова. Каукалов, обознавшись, даже хотел сделать шаг ему навстречу и вздохнул было облегченно, но в следующий миг сморщился – это был не Шахбазов.

В руках у седого мужчины тоже было помповое ружье.

– Та-ак, – смято пробормотал Каукалов и спиной прижался к грязному своему «жигуленку».

Вот сейчас ему сделалось страшно по-настоящему. Он покривился лицом и наконец вспомнил, что на боку у него висит пистолет, потянулся рукой к кобуре.

Бледнолицая, с потемневшими глазами женщина, неторопливо подступая к нему, засекла этот жест и незамедлительно вскинула ружье.

Она не задумалась ни на мгновение, для нее просто не существовало других решений, – тут же нажала на спусковой крючок.

Выстрела Каукалов не услышал – звук выстрела погас в грохоте Минского шоссе.

Черный ствол помпового ружья украсился изящной оранжевой розой, Каукалов вскинул от ожегшей его боли, отдернул руку от пистолета – понял свою ошибку, но было поздно – в следующий миг он увидел, как к его ногам шлепнулась чья-то живая, в отодранном рукаве рука.

Воздух, который Каукалов втянул в себя от боли, опалил нутро огнем, и Каукалов бочком, бочком, тесно прижимаясь к «жигуленку», пополз в сторону от этой страшной женщины, заскулил жалобно. Он еще не понял, что под ноги ему шлепнулась его собственная рука, оторванная разрывной пулей.

Следом за Каукаловым потянулась длинная красная струйка, тягучая, словно клейковина. Каукалов, по-прежнему не чувствуя боли, дернул культей и в следующую секунду взвизгнул. Но не от боли, а от страха. Боли все еще не было. Потом закричал.