Октябрь. Память и создание большевистской революции

Представление об Октябрьской революции как о «бумажной революции» неоднократно рассматривалось обеими сторонами. Обе опирались на дискуссию, предшествовавшую смене власти, в которой виляние нерешительных бюрократов противопоставлялось действиям решительных революционеров. 22 октября большевистский «Рабочий путь» отметил, что эсеры ответили на планы большевиков начать действовать 25 октября призывами к разработке предпроектов в различных подкомиссиях: «большевики стоят за решительные меры, а эсеры обещают все уладить тихой стряпней проектиков»[108].

После смены власти страницы «Правды» и «Социал-демократа» пестрели декретами и прокламациями большевистского правительства и II съезда Советов в качестве яркого доказательства того, что новая власть выгодно отличается от неэффективной власти Временного правительства и развила кипучую деятельность. Один из первых декретов новой власти, Декрет о земле был обнародован в заголовке на первой полосе «Правды» от 28 октября. Газета отдельно указала, что декрет был подписан в два часа утра 26 октября[109]

. Меньшевики проводили аналогии между этим всплеском большевистской активности и ранними заявлениями Временного правительства. Большевистские списки вновь назначенных министров, писала «Рабочая газета», это «пустая бумажка, ибо новоявленные гг. “министры” попросту не могут взять государственную власть. Она ускользает из их рук – потому что вокруг них – пустота, созданная ими самими, потому что они изолированы от всех»[110]. В «Новой жизни» было опубликовано стихотворение, атаковавшее безыдейность большевистской власти, которое заканчивалось такими строчками: «В пресеченье реакции, / Совещаются фракции. /…Но не бойтесь реакции, / Совещаются фракции!»[111]

Большевики возражали: их декреты вовсе не были «бумажными декретами, резолюциями “без силы и значения”» – они возымеют реальный эффект по мере того, как «будет расти сила революционной власти»[112].

Социалистические оппоненты нового правительства были стеснены в критике. В то время как эсеры утверждали, что большевики украли их земельную программу, меньшевики отказывали большевикам в звании законных наследников российской социал-демократии. В эти первые дни они предпочитали избегать открытого конфликта с большевистскими лидерами, надеясь на то, что результаты новой политики приведут к разочарованию рабочих. В то же время меньшевики, как и до Октября, продолжали утверждать, что вероятным результатом любого захвата власти большевиками станет гражданская война. Статьи меньшевистских идеологов, написанные сразу после октябрьских событий, говорили о том, что выжидательная позиция может оказаться не лучшим вариантом для России. «Заговор большевиков, – писала «Рабочая газета», – если он не будет в кратчайший срок ликвидирован средствами самого рабочего класса, грозит ввергнуть страну в ужас гражданской войны, равной которой по жестокости и кровопролитию не знала, быть может, первая»[113]

. В итоге меньшевики и другие оппоненты утверждали, что сам переворот был не чем иным, как гражданской войной[114].

Предстоящее Учредительное собрание, наконец-то назначенное на 5 января 1918 года после неоднократных переносов, казалось бы, должно было стать идеальной сценой для противостояния легитимности большевистской власти. Видные либералы осудили саму идею Учредительного собрания как легитимной площадки в послеоктябрьской России. Либеральный историк и член Центрального комитета партии кадетов Петр Струве утверждал, что созыв Учредительного собрания был навязан угрозами «опьяневших “революционеров” и обезумевших солдат» [Струве 1917: 58]. Однако социалисты не хотели использовать Собрание как возможность публично делегитимизировать большевиков, несмотря на то что на выборах в него эсеры набрали на шесть миллионов голосов больше, а лидеры меньшевиков, хоть и получили лишь малую часть голосов, были отлично подготовлены к яростным открытым дебатам [Radkey 1990:18]. Как отметил Леопольд Хеймсон, лидер эсеров Чернов взял на Собрании примирительный тон, и только Церетели, больше не являвшийся лидером меньшевиков, открыто критиковал законность претензий большевиков на революционную власть [Haimson 1980: 462–483]. Возможно, они не хотели публично присоединяться к несоциалистам в критике большевистского режима. Более того, народная поддержка Учредительного собрания выглядела в лучшем случае неубедительной: ни расстрел демонстрантов на улицах, ведущих к Таврическому дворцу 5 января, ни даже принудительный разгон Учредительного собрания большевиками днем позже не вызвали массовых протестов ни со стороны рабочих, ни со стороны крестьян[115]

. Таким образом, Учредительное собрание так и не стало cause celebre[116] для оппозиционеров; после разгона большинство из них довольно быстро отказались от идеи такого собрания [Radkey 1963: 448–450][117].