Олег Табаков

Веселый и озорной, он оставался театральным как в жизни, так и на сцене. Юмор всегда был при нем. А как известно, острое словцо чаще бывает сильнее всех умных речей. В напряженных буднях комедийное мастерство восполняет веру, что все еще будет хорошо. Олег Табаков не относился к художникам, которые стремятся удивлять новыми трактовками, эпатировать зрителя придуманными версиями. Он был прежде всего умным читателем, проходившим в произведении все лабиринты авторской мысли. Волновался от глубины замысла, находил удовольствие в прозрениях автора, радовался, когда его понимание совпадало с авторским. Ценил, умел быть внимательным ко всему новому и неожиданному. Радостно откликнулся на появление новых имен в литературе, сыграв Сантехника в спектакле «А поутру они проснулись» Василия Шукшина и Анчутина в «Провинциальных анекдотах» Александра Вампилова.

Кто-то из писателей заметил, что «анекдот чаще всего — форма социальной защиты». Жанр анекдота склонен к парадоксу, каламбуру, создает картину «реальней, чем сам предмет, его картинка точнее фотографии и понятнее любого пояснения». При этом анекдоты Вампилова пронизаны любовью к человеку. Видно, что их автор страдал от несовершенства человека, в них есть боль, которая направлена на улучшение человеческой природы. Вампиловский анекдот отвечал законам жанра: короткий рассказ о смешном в форме сжатого действия с неожиданной развязкой, но по наполнению, как и чеховские водевили, оказался выше жанра. Двое командированных всё пропили и от безденежья просят прохожих дать взаймы. Никто на просьбы не откликается, и вдруг приходит некий ангел и дает деньги просто так. От щедрости незнакомца пьянчуги вначале онемели, а потом не могли долго успокоиться: почему именно он принес деньги? В допросе испробовали разные версии: пьян, болен, жулик, сектант. Да нет — просто прохожий. Оказывается, копил для матери, она умерла. Он опоздал на похороны, деньги жгут руки — вот и решил отдать их первым встречным. При всей невероятности сюжета автор разворачивает его в плане реального времени и достоверности. Гротеск, символы, маски отсутствуют. Табаков физически передает ощущение дурноты, глухой злобы, которая ищет момент, чтобы прорваться. «Однако в его глазах такая лютая тоска, что сразу открывается мысль спектакля: это не издевательство хулиганов над беззащитным, а тщетные попытки найти контакт с иным человеком, не встречавшимся прежде»[53]

.

Так расширялся смысл пьесы, рождалась проблема контакта и доверия, проблема веры в бескорыстные движения человеческой души. Испытания неведомым редко кто выдерживает, поэтому пьянчуги долго удивляются, возмущаются, заражают своим безумием окружающих. И только узнав истинную причину непонятной щедрости, увидев в «ангеле» реального человека, по-своему несчастного и грешного, они ему верят и сразу сникают. Загадки нет, можно успокоиться. Они разом отрезвели, сидят пристыженные рядом с чуть не забитым ими «ангелом» и тихо поют протяжную русскую песню. И смех в зале вдруг стихал, возникала тишина, и каждый думал о своем. Обычные люди, свои, родные, из реальной жизни, способные как на хорошее, так и на дурное. Обличал своих героев Табаков редко, чаще был их адвокатом. Даже в страшных и стыдных поступках персонажей он искал объяснение — почему они поступили так, а не иначе. «Анчутин не верит в бескорыстие. Состояние похмелья для него привычно. Но мне важно, чтобы зритель понял не только глубину его духовного падения, но и обрел надежду на его духовное возрождение. Потому что считаю, человек никогда не должен считаться „конченым“. Человек только должен дать себе отчет в том, почему он такой. И с этого может начаться иной путь, иные поступки». Табаков принял в свою актерскую душу и Вампилова, и Шукшина с их «отвагой национального самоанализа, с яркой мрачностью их бытовых красок, с победоносностью их на всё распространенного юмора»[54]. Дар писателей, способных выходить из бытового в бытийное без потерь в подробностях и деталях, он чувствовал и ценил не только как читатель, но и как актер. «Он обдавал зал такой энергией узнаваемости, что в ужасе и веселье зритель признавался себе: это не карикатура, это мы, пусть гипербола, но смешная и страшная в своей правде узнавания. Что ж делать… Уж мы какие есть, но зато каждый имеет характер, свою изюминку»[55].