Олег Табаков

Жизнелюбивый, напористый, азартный, расчетливый (кто не знает, как соединяются расчет и азарт, тот просто ни разу не задумывался над тем, что такое игра), обаятельный Табаков с годами все больше склонялся к театру предельного серьезного переживания, где были мгновения, когда человек способен заглянуть по ту сторону бытия. Заглянуть и не испугаться. Только так, не испугавшись, можно играть Ивана Коломийцева в спектакле «Последние» по пьесе Максима Горького. Этот спектакль, как и «На дне», ставил Адольф Шапиро, на этот раз в содружестве с художником Мартом Китаевым. Это страшная пьеса — не случайно до революции она была под запретом. В первом варианте ее название — «Отец». О нем, отце большого семейства, и шла речь. Дворянин, пошедший в жандармы, сделал в молодости необратимый шаг навстречу подлости и превратился в самовлюбленного развратника, злобного пакостника и трусливого убийцу. Он ничего не вызывал кроме брезгливости. Иван Коломийцев, к чему бы ни прикасался, всюду нес разложение и гибель души.

Неожиданностью явилось назначение на главные роли. В прежних спектаклях, которые довелось видеть, родителей играли хорошие известные актеры, с так называемым «отрицательным обаянием». В «Табакерке» супругов Ивана и Софью Коломийцевых исполняли Олег Табаков и Ольга Яковлева, которые у зрителей во многом ассоциировались с героями, отстаивающими веру, любовь, достоинство. В назначении читалась заявка, что уровень размышлений о жизни будет иным и речь пойдет не просто о конфликте родителей и детей. Спектакль начинался с фразы, в которой слышалось предчувствие скандала. «Почему меня никто не встретил?» — с обидой произносил хозяин дома, обращаясь не к домочадцам, а в зал. Интонация была знакомая, и по логике зрители должны встретить актера аплодисментами. Но зал, как и семейство героя, замерли. Повисла тишина. Герой Табакова искренне уязвлен отсутствием внимания, но сразу обиду перевел в укор. «Когда я был полицмейстером, вы меня, своего кормильца, встречали совсем по-другому» — и остановился, с предвкушением ждет ответа. Пусть кто-нибудь возразит — скандала не избежать, вот тогда я им всем устрою! На мгновение угрожающе примолк — вдруг что-то скажут, а ему «врезать» не удастся. Но все молчат. Оглядев притихших домочадцев с выражением «помните, кто здесь хозяин!», самодовольно, покидал родственников.

Действие в спектакле развивалось от скандала к скандалу. Сам жанр постановки можно определить как трагический балаган, в котором было что-то шутовское, грубовато-пошлое и страшное. Реплики Коломийцева точно нож точили нервы окружающих. Он знал про себя все, знал, что домашние его ненавидят, но он хотел одного: пусть все видят, но не произносят правду. Отец семейства был не просто эгоист, любящий только себя, он беззастенчивый эгоцентрист.

Отсюда нет границ для самовыражения всех низменных страстей. Психически он здоровый человек, который ничего не хочет знать кроме своих представлений о жизни, он не признает права окружающих на личные чувства, желания, интересы. И понятно его стремление провоцировать скандал. Именно в ссоре, скандале, драке человек с данным диагнозом черпает силы, энергию.

Трагический балаган, царящий в семье бывшего полицмейстера Коломийцева, давно заразил смертельным цинизмом старших детей, и незаметно подбирается к душам младших. Это умирание души в своих детях вынуждена наблюдать жена Коломийцева, сыгранная удивительной Ольгой Яковлевой. Ее боль и отчаяние привносили в спектакль больной нерв — ощущение трагедии. Только она может сказать правду: наша дочь стала злобной горбуньей потому, что в детстве ты спьяну ее уронил, а скорее, нарочно бросил на пол. В эту минуту он готов ударить, убить — что угодно, лишь бы не слышать убийственную правду. Особенно когда ее говорит жена, единственная, кого он не сумел заставить замолчать. Прошлое родителей было настолько страшным, что оно убивает будущее. И вот уже дочь цинично в корыстных целях уговаривает отца пойти в исправники, что унизительно для дворянина.

Порой казалось, будто Табаков играет одного из героев Достоевского, где изучение мрачной пропасти души ведет к саморазоблачению. Но опять в игре актера многое было поперек ожиданий. Казалось, что-то здесь не сходится, что-то останавливает путь к аналогии с персонажами Достоевского. К середине спектакля ты понимал: Табаков нигде не отказался от своего неотразимого обаяния и узнаваемых интонаций. Эти знакомые прелести, которыми исполнитель наделил пакостника Коломийцева, вдруг становились отвратительными, возникало ощущение завораживающей жути. Мерзавец получался у него «многослойный и многосложный», он был сам по себе, без всяких сопоставлений и аналогий. Впечатление спектакль оставлял подавляющее — и это тоже был фрагмент «исповеди», в которой Табаков себе не изменял.