Ольга Ермолаева

— Нет, я не боюсь,— сказала Ольга и сняла его руки с плеч. Внезапно резким движением Евсюков схватил ее, стиснул в своих объятиях и приподнял. Ольга вскрикнула. Она отчаянно стала выбиваться из его цепких рук. Но уже мокрые усы прикоснулись к ее щеке и на нее пахнуло запахом водки. Она снова рванулась, но Евсюков поднял ее и, как ребенка, понес. Задыхаясь, он громко шептал:

— Не кричи... Оля... не бойся...

— Отстань!.. Отпусти меня...

— Я... я... для тебя... все... все... сделаю... Что только ты захочешь...

— Отпусти, говорят тебе!

Ольга сделала последнее отчаянное усилие, вырвалась из его рук и отбежала в дальний угол. А он, протянув вперед руки, медленно, как слепой, подвигался к ней. Глаза его горели, лицо было красное, губы вздрагивали.

— Тебе чего от меня нужно?..— крикнула она срывающимся голосом и побежала к выходу.

— Оля... Оля... Зачем ты?..— он одним прыжком загородил ей дорогу и снова бросился к ней, но девушка со всей силой толкнула его в грудь. Он попятился и грузно опустился на топчан.

Не помня себя, Ольга выскочила из казармы. Она бежала по полотну железной дороги, сама не зная куда. Холодный ветер до боли обжигал лицо, но она не чувствовала холода. Ватная кофта ее была расстегнута на груди, суконный полушалок съехал с головы. Слез не было. Какая-то неведомая ей сила упрямо, требовательно понуждала ее куда-то идти и идти без конца. Она не слыхала, как сзади подбежал к ней Евсюков и, схватив ее за руку, бессвязно, задыхаясь, заговорил:

— Оля... ты... ты куда?

— Уйди! — гневно сказала она и с отвращением выдернула свою руку из его влажных горячих рук.

Евсюков дрожал.

— Ты что, жаловаться?..— спросил он потухшим голосом.

— Уйди!..— грозно крикнула Ольга.

— Ты что это рано? — спросила Лукерья, когда дочь пришла домой.

— Голова что-то болит.

У Ольги в самом деле болела голова. Отказавшись от обеда и чая, она легла спать.

Но уснуть не могла. В душе кипело.

Рисовалось лицо Евсюкова, красное, широкое, его возбужденные, жадные глаза, белые зубы, подкрученные рыжеватые усы и его горячие губы. Они будто жгли ее и сейчас. Непонятный трепет пробегал по всему телу. Она закрыла глаза. Хотелось о чем-то думать без конца, разгадывать, что бы могло быть, если бы она не убежала из казармы.

На утро, идя на работу, она со страхом и трепетом думала: «Как я встречусь с Евсюковым?..» Идти не хотелось. Не хотелось встречаться ни с кем. Чем ближе она подходила к казарме, тем тревожней билось ее сердце. Евсюкова еще не было, когда она вошла в казарму. Она молча поздоровалась с работницами и присела в темный угол. Несколько пар любопытных глаз посмотрели на нее.

Пришел Евсюков. Ольга украдкой взглянула на него. Он был такой же веселый, шутливый, как всегда. На мгновение взгляд десятника скользнул по ней, но Ольга заметила, что Евсюков сразу стал серьезным и даже грустным. Сегодня он ей не казался чужим. В ней даже шевельнулось к нему смутное чувство жалости. Весь этот день Ольга работала в каком-то настороженном молчаливом ожидании.

Вечером, когда Ольга шла домой, ее нагнал Евсюков. Он поравнялся с ней и пошел рядом. Не глядя на него, Ольга молча прибавила шагу.

— Куда ты заторопилась, Оля?

— Домой.

— Успеешь...— Помолчав, Евсюков спросил: — Сердишься на меня?

— Что сердиться? — холодно отозвалась Ольга.

— Я вчера день-то записал тебе.

— Не надо.

— Не надо?..

— Да.

— Слушай,— заговорил он,— если ты разболтаешь насчет вчерашнего, пеняй тогда сама на себя... Только зря ты рыпаешься. Все равно ведь пропадешь ни за грош, ни за копеечку.

Ольга презрительно посмотрела на десятника и, не говоря ни слова, свернула в проулок.

Евсюков сплюнул, выругался похабно и пошел обратно. 

ГЛАВА II

Наступала весна. Вечерами полыхало солнце в пожарище вечерних зорь. В саду расцветала сирень. Неясные желания чаще и чаще стали приходить к Ольге. Хотелось куда-то уйти, быть одной, о чем-то думать и думать без конца. Иногда ей хотелось весело петь, прыгать, хохотать, чему-то радоваться, но это настроение вдруг сменялось беспричинной тоской, раздражением.

Она уединялась в маленький садик. Тихий шелест молодой листвы навевал ей грустные думы. Хотелось о чем-то сожалеть. Вспоминалась какая-нибудь грустная песенка, и Ольга тихо пела про себя, словно боялась, что услышат люди и разгадают ее настроение. В груди становилось тесно, и она плакала, не зная о чем.

Хотелось высказать кому-то свои чувства, поведать тому, кто бы понял их. Но около нее никого не было. Афоию она не видела почти всю зиму. Подруга совершенно не выходила из монастыря. А ходить к ней у Ольги не было времени. С завода она возвращалась в потемках, а в воскресенье помогала матери — стирала белье, колола дрова.

Раз в субботу Ольга пошла в монастырь, надеясь за всенощной увидеть Афоню.