Ольга Ермолаева

Жизнь потекла, полная волнующих событий. Ольга каждый день встречала с ожиданием чего-то нового. В народе говорили о большевиках, меньшевиках, эсерах, кадетах. Дома она приставала к мужу, чтобы он ей рассказал толком, что это за люди. Он рассказывал путано, пересыпая речь непонятными словами. Ольга отходила недовольная.

— Ничего не пойму. Будто все говорят одно и то же, а спорят.

— Верно, золотко мое,— вмешивался в разговор Стафей Ермилыч.— Я тоже не разберусь. Чорт свое, поп свое. Никакого согласия нету. Да и понять трудно. Всякой твари по паре насовано в этом комитете. Всякого жита по лопате. Тут и купчишки влезли... Что они, тоже свободу защищают?.. Чинуши всякие — адвокаты. Попы и те с монашками примостились, все кричат: «свобода! товарищи!» Да какие они нам товарищи?..

Часто в спорах Стафей Ермилыч осуждал сына:

— Смотрю я на тебя, разучился ты по-человечьи говорить. Далась тебе какая-то муниципализация, национализация, прах их разберет все эти «ации».— Старик лукаво подмигивал Ольге.— Твои речи, брат, без бутылки не разберешь, а водки сейчас достать негде. Ты проще говори. Мы люди темные, грамота у нас деревянная. Вот Оля малость поучилась, а меня бабушка на печке учила по псалтырю... Аз, ба, веди, аз, га, тятина шляпа, Петрушка по табак пошел. Я не по-книжному, а сердцем понимаю, что все не так делается, как народ хочет.

Иногда споры эти затягивались за полночь. В Ольге проснулось желание больше знать. Она покупала газеты, схватилась за книжки. Впервые почувствовала она, как звучно слово в книге. Земля будто стала шире, просторней и светлей.

Часто навещала Ольгу тетка Степанида.

Стафей Ермилыч любил ее. Он даже тосковал, когда Степанида долго не показывалась.

— Где же спасена душа на костылях не идет? Хоть бы пришла, больно уж с ней весело.

Раз она пришла вместе с Лукерьей. Лукерья посвежела, побелела, выпрямилась. На этот раз она была особенно весело настроена. Ольги дома не было. Их приветливо встретил Стафей Ермилыч. Он захлопотал с самоваром. Степанида разделась, засучила рукава и прошла в кухню.

— Ну-ка, сватушка, посторонись, я самовар-то поставлю. Где у вас вода, где угли? Где Ольга-то?

— Придет она скоро, Степанидушка.

Степанида проворно загремела самоваром. За чаем Стафей Ермилыч ласково угощал женщин. Пристально посмотрев на Лукерью, он вдруг сказал:

— Эх, Лукерья Андреевна, переходи к нам жить.

Лукерья изумилась:

— К вам?

— Ну, а что?.. Что ты бобылем-то живешь? У нас веселей будет. Места хватит. В тесноте, да не в обиде... Дом свой продай.

— Нет, Стафей Ермилыч. Я уж во своем гнезде лучше... А вдруг какой грех случится, куда я?.. Нет уж.

— Уж не жениться ли собираешься? — пошутила Степанида, взглянув на старика.

— Ну, что ты, бог с тобой, сватьюшка.

— То-то. А то если жениться, так лучше меня возьми. Я по крайней мере барышня еще.

Все расхохотались. Степанида начала рассказывать о монастыре. Вошла Ольга.

— Вот она, легка на помине-то... А я, Ольга, про наших чернохвостниц рассказываю, что у нас в монастыре-то делается. Ох, посмотрели бы — и смех и грех. Как тараканов кипятком обварили у нас всех, когда эту свободу-то объявили. Я в лесу была, сном-духом ничего не знала — по дрова ездила. Приезжаю, распрягла лошадь, захожу в нашу келью, где ломовщина боговая живет, смотрю: кто ревет, кто хнычет. «Что, мол, это такое у вас...» «Царя, говорят, батюшку, с престола свергли». Вот, думаю, ладно... «Ну, а вы-то, мол, о чем?..» «Да как же, говорят, теперь будем жить-то?» «А что же нам тужить, говорю. Чего мы теряем. Опричь ремков наших ничего у нас нету. Что у нас, то и на нас — все на виду. Пусть уж, мол, те, кто богу молится, тревожатся. У них от добра сундуки ломятся». А потом все про свободу заговорили. У, думаю, хитрые. Будто вас и не знают. Потом собрание делали так же, как у заправдашних. Только не говорили на собрании, что, мол, товарищи.

— А как? — улыбаясь, спросил Стафей Ермилыч.

— А так.— Степанида вышла из-за стола на середину комнаты, скрестила руки на груди и голосом молящегося человека начала:

— «Сестры мои, возлюбленные во Христе...» Это казначея наша — стул мясной, подпора небесная. Овечка смирная, а у самой, как у волка, глазищи так и горят. Да... «Благочестивый наш отец Михаил известил, говорит, нас, что мы должны выбрать из среды своей достойную и послать депутатом в комитет...» Ну, в этот, как его?..

— Безопасности,— сказал Стафей Ермилыч.

— Чомор его знает. Ну, и выбрали. Все ее прихвостни за нее, а нашего брата, рабочих, и не спросили. Мы только глазами хлопали. Я говорю: а я, мол, не желаю казначею депутатом. У-у, как на меня-а... Ну, а я их ни много, ни мало не боюсь... Вчера возила своего депутата туда, где собираются. О-о!.. Посмотрела я.— Степанида покачала головой и всплеснула руками.— Послушала чего там говорят... Народищу тьма собралась в этом комитете. Везде народ — и на хорах народ, и внизу на диванах народ, маку пасть негде. И наша мать Анфиса сидит на диване, как взаправдашний депутат. Рожа красная, будто она, сердешная, только из бани вылезла, брюхо выпятила...