Ольга Ермолаева

А там стол и за столом люди сидят... Вот это выйдут и говорят все про свободу. На что купец Маклаков, и тот про свободу говорит. Я думаю: уй, ты, пес шелудивый! Слушать тошно. А ему с хор кричат: «тебя, говорят, посадить надо за решетку, чтобы ты, говорят, хлеб не прятал». А он — хоть бы что. Стыда-то нету. А потом вышел рабочий. Волосы шишом, ручищи здоровенные... Как он начал, как начал это говорить... Про все!.. Как это купцы да фабриканты жмут нашего брата, рабочих и крестьян... Любо послушать было, как он чистил... И как это войну-то затеяли, чтобы карманы себе набить. Встал вот этак и говорит...

Степанида приняла позу оратора.

— Все, говорит, фабрики и заводы рабочие построили. Отберем, говорит, их... Наша кровь, наш пот в каждом кирпиче... Наше, говорит, все, мы — хозяева. Возьмем, говорит, заводы, сами в них будем хозяевами и работать будем восемь часов. Как тут все зашумели, заорали!.. Такой крик поднялся, ничего не разберешь: кто орет «долой», кто в ладоши хлопает... Одна барынька возле меня стояла и тоже заругалась. Шпиен, говорит, это ерманский. Я согрешила, грешная, незаметно под бок ей кулаком поддала, она только охнула, сдоба крашеная... А потом вышел крестьянин... Как он, девоньки, начал отчитывать,— только держись. Рассказывал, как наша казначея — мать Анфиса с Петрушкой Соломиным — с волостным старшиной — облапошила его. Вот я тут и узнала всю правду. Казначея наша сидит, чернеет да белеет, чернеет да белеет. Пять, говорит, лет судились с монастырем всей деревней и правды, говорит, не могли найти. У монашек, говорит, под хвостом, у старшины — под пятой да у продажных судей она истаскалась. А теперь, говорит, через Совет рабочих и крестьянских депутатов всю, говорит, землю отберем монастырскую, церковную и помещичью. Пусть, говорит, святые отцы на небе сеют да молитвами питаются.

— Вот они, большевики-то, заговорили,— с волнением проговорил Стафей Ермилыч.

Дня через три, возвращаясь с базара, Ольга натолкнулась на необычайное зрелище. По дороге ехал молодой монастырский священник с монастырской казначеей. На козлах сидела Степанида. Вдруг какая-то девушка сошла с тротуара и бросилась на дорогу. Сытая серая лошадь шла крупной рысью. Девушка замерла: она качнулась всем телом, словно приготовилась прыгнуть. Степанида привстала на козлах и, смотря вперед через лошадь, крикнула:

— Э-эть! Берегись!

Священник и казначея мирно о чем-то беседовали. Шелковистая борода священника лежала лопатой на груди, прикрывая часть серебряной цепочки с крестом. Жирное, с двумя подбородками, лицо казначеи было красное, глаза властно смотрели на встречных пешеходов.

Девушка подбежала к лошади и смело схватила ее под уздцы. Лошадь осадила назад. Степанида грузно села на козлы:

— Афанасья, что ты делаешь? — вскрикнула она.

Афоня (это была она) крикнула:

— Обожди, Степанида Андреевна, мне поговорить нужно с ними.

Степанида, ничего не понимая, натянула вожжи. Афоня прыгнула в коляску и ударила священника по лицу.

— На-ка, получай, подлый!

Казначея метнулась к Афоне. Та ткнула ей в зубы кулаком, размахнулась, и вторая пощечина звонко шлепнула по лицу попа.

Степанида неуклюже соскочила с козел и закричала:

— Афонька! С ума сошла!

Она схватила девушку и потянула к себе. Афоня крикнула:

— Не мешай!

Народ кольцом окружил их. Казначея выскочила из коляски и закричала:

— Братия!.. Что это?!. Духовного отца бьют среди бела дня! Полиция!.. Где полиция?!.

— Какая тебе, матушка, полиция?..— крикнул кто-то и захохотал. Афоня вцепилась в священника, хлестала его и плакала. Хлестала по голове, по лицу. На дорогу свалилась смятая большая фетровая шляпа. Поп беспомощно отбивался. Наконец, Афоню оттащили двое дюжих мужиков. Она тяжело дышала и рвалась к попу. Шарф с головы ее съехал на шею. Какой-то старик поднял шляпу и услужливо подал попу. Афоня кричала:

— Нет, я... я не пьяная... Вы не имеете права так говорить. Я... я знаю, за что его... Это подлый развратник!.. Пустите!.. Пустите меня, я... я ему выцарапаю его бесстыжие глаза...

Но Афоню держали крепко. Кто-то крикнул из толпы...

— Давай, батюшка, езжай.

— Нет, я буду требовать правосудия,— срывающимся голосом проговорил священник.

— Какое тебе правосудие,— крикнула Афоня.— Ты получил правосудие... Уходи, подлый, с глаз моих долой!.. Прошла пора вашего правосудия,—Афоня плюнула в сторону попа.

Ее отвели. Она плакала.

— Отпустите меня... Никуда я не уйду... Сажайте меня в тюрьму... Я хоть куда...

Человек в кепи, с красной повязкой на руке, усадил ее на ступеньку парадного крыльца и вполголоса уговаривал:

— Не нужно так, товарищ, нехорошо...

— Я знаю... знаю, что нехорошо... Но что я буду делать со своим сердцем,— говорила Афоня, утирая лицо концом шарфа.— Если бы вы знали...

— Все понятно,—сдержанно говорил человек в кепи,— Успокойтесь, не волнуйтесь.

— Они жизнь мою изуродовали, душу мою измяли...

— В полицию ее нужно,— сказал кто-то из толпы.— Это не порядки священнослужителей бить.

— Сейчас нет полиции,— строго сказал человек в кепи,— забудьте про полицию.

— Ну, в милицию, не все равно.