Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Премьера драмы «Король забавляется» состоялась 22 ноября. Хотя вольнолюбцы и «Молодая Франция», все помощники Теофиля Готье, все помощники Девериа были на посту, публика довольно холодно принимала пьесу. Однако тирада Сен-Валье обеспечила успех первому акту, в амфитеатре уже топали ногами и пели: «Академия мертва – миронтон-тон-тон-миронтен…» Но конец второго акта, где шут помогает придворным похитить его дочь, полунагую Бланш, позволил зрителям в ложах, возмущенным нападками на Коссе, на Монморанси и другие аристократические фамилии, завопить о безнравственности. «Иль мать вас не рожала? Иль с конюхом она в постели полежала? Ответьте, выродки!» – кричал им Трибуле. Это высшему свету не понравилось. Когда занавес опустился в последний раз, поднялась такая буря, что актеру Лижье с трудом удалось объявить с просцениума имя автора. На следующий день министр, граф д’Аргу, «учитывая, что во многих пассажах оскорбляется нравственность», запретил пьесу к дальнейшей постановке и к опубликованию. Истинной причиной запрещения было то, что королевский двор не пожелал допустить, чтобы монархию, хотя бы монархию времен Франциска I, бичевали на сцене.

Виктор Гюго подал жалобу в суд, его энергично поддерживал Эжен Рандюэль, заключивший с ним договор на издание пьесы.

Виктор Гюго – Эжену Рандюэлю:

«Я полагаю, дорогой мой издатель, что для вас, для меня, для откликов на книгу и на судебный процесс важно, чтобы накануне его обо всем этом деле было широко оповещено в газетах. Посылаю вам семь маленьких заметок и очень прошу воспользоваться всем вашим влиянием для того, чтобы завтра они появились в семи различных газетах оппозиции…» Среди прочих талантов у Гюго была способность обращать всякую немилость на пользу своей известности. В дневнике Антуана Фонтане записано: «Пьеса „Король забавляется“ запрещена правительством. Вот-то оказали Виктору услугу! Иду сейчас к нему. Он хорошо играет свою роль: у него, мол, утащили из кармана двадцать тысяч франков…»

Коммерческий суд объявил себя неправомочным. Истец на заседании произнес страстную речь, обвиняя правительство Луи-Филиппа в том, что оно жульническим способом отнимает одно за другим те права, которые были дарованы после Июльской революции. Наполеон, говорят нам, тоже не чтил гражданских свобод. Конечно, но он делал это не по-воровски. «У льва, – заявил Гюго, – нет лисьих повадок. В те времена у нас отнимали свободу, это верно, но разворачивали перед нами великолепное зрелище… Тогда существовало управление цензуры, наши пьесы снимали с афиш, но на все наши жалобы нам могли ответить: „Маренго! Иена! Аустерлиц“…»[81] Надо вспомнить, что истец переписывался тогда с Жозефом Бонапартом и говорил ему в письмах, что, если бы герцог Рейхштадский гарантировал гражданские свободы, у него не было бы более верной поддержки, чем Виктор Гюго.

II

Княгиня Негрони

Гюго обладал своего рода евангельским милосердием, заставлявшим его умиляться над тем, что ему открывала Жюльетта из своего прошлого… Он был в этом смысле предшественником толстовских взглядов.

Пьер Льевр

Сын генерала Гюго никогда не боялся битв. Запрещение драмы «Король забавляется» не только не сразило его, но вызвало у него желание немедленно взять верх. У него уже была готова трехактная пьеса в прозе «Ужин в Ферраре», сюжет которой был навеян чтением «Поэтической Галлии» Маршанжи. Там он почерпнул мысль изобразить веселое пиршество знатных сеньоров, которые ужинают у своего врага, решившего их умертвить, и нарисовать, как с последней переменой блюд входят монахи, чтобы принять предсмертную исповедь пирующих. Ужас, ворвавшийся в дверь пиршественного зала, мольбы умирающих, сменившие разгульные песни бражников, черное и белое – эти контрасты увлекали его. Не раз в своей жизни (полиция, арестовавшая Лагори за столом; буйное сумасшествие Эжена за свадебным обедом) он слышал «грозные шаги командора». Он переделал по-своему историю, рассказанную Маршанжи, и героиней ее стала у него Лукреция Борджа. Нарисовать эту женщину со всеми ее пороками, а затем простить за ее материнскую любовь, как он возвысил образ Трибуле отцовской любовью, – такая задача вполне могла его пленить, и драма была написана в течение двух недель. Откровенно говоря, в авторском замысле не было новизны. «Марион Делорм», «Король забавляется», «Лукреция Борджа» – это три урожая с одного посева, перепевы одного сюжета: всепоглощающее великое чувство спасает человека, погибшего, погрязшего в пороках. Драмы Гюго не стоят его лирической поэзии. Но у сцены своя, особая эстетика; в те годы мелодрама торжествовала над трагедией, и было естественно, что «Лукрецию Борджа» поставили в том самом театре, где создана была «Нельская башня» Дюма.