Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

«Олимпио» вызвал раздражение у Планша: «Нам очень жаль, но самое имя Олимпио – совершеннейшая нелепость. Нетрудно, впрочем, догадаться, что побудило господина Гюго придумать сию несуразность. Очевидно, в его мыслях представление о собственной особе связано с образом Юпитера Олимпийского… Понимая, что заявить: „Я самый выдающийся человек века“ – было бы дурным тоном, господин Гюго взгромождается на трон и нарекает себя Олимпио…» И далее: «Господин Гюго утратил ясность ума, ибо обнаружил в себе и жреца и алтарь; он основал новую религию, которую я предлагаю назвать самообожествлением…» Короче говоря, критик ставил Гюго в вину то, что за пышностью образов он якобы прячет отсутствие мысли и, по непомерному тщеславию, замыкается в гордом одиночестве: «Если изучение книг и людей не поможет ему согреть свою поэзию тем человеческим теплом, которого ей недостает, он оставит по себе только славу человека, научившего своих современников обращению с инструментом, музыки для которого он не написал…» Поистине ненависть мешает видеть прекрасное.

Пятого марта 1837 года скончался несчастный Эжен Гюго. В начале душевной болезни разум его временами прояснялся. Фонтане случайно встретил его при посещении приюта для умалишенных в Сен-Морисе. 3 апреля 1832 года: «Еду в Шарантон… Двор отделения буйнопомешанных… Брат Виктора. Он встает, вспоминает о поэзии, о премии, которой был удостоен в Тулузе…» Затем бедняга окончательно лишился рассудка и памяти. Братья навещали его, но редко, потому что до Сен-Мориса (Шарантон) было неблизко, вырваться из Парижа было нелегко, а врачи не отличались словоохотливостью. Виктора никогда не оставляло чувство вины перед братом, заживо погребенным в каменном склепе. Чтобы умилостивить докучливую тень, он совершил своего рода жертвенное возлияние, сочинив стихотворение «Эжену, виконту Г…»:

Коль пожелал Господь обречь тебя страданью,Коль пожелал Господь божественною дланью     Главу поэта сжать,И, обратив ее в святой сосуд экстаза,

Влить пламень гения, и возложить на вазу     Могильную печать…[104]

Он вспомнил их детские игры: «…Ты, верно, помнишь нашу юность. Ты, верно, помнишь сад зеленый фельянтинок». Они были счастливы вместе, вместе открывали прекрасный мир, вместе делали первые шаги по цветущему лугу. Но безвозвратно ушли в прошлое чистые мечты отрочества – того, кто умер, и того, кто продолжает жить:

Тебе отныне спать на том холме зеленом,Что высится один под зимним небосклоном     И всем ветрам открыт,Тебе отныне спать в сырой холодной глине,

А мне остаться здесь, средь городской пустыни,     Моя судьба велит.А мне остаться здесь, дерзать, страдать, сражатьсяИ шумной славою своею упиваться,     Скрывая под полой,Как в Спарте некогда свирепого лисенка,

Все муки зависти, и улыбаться тонко     В когтях обиды злой[105].

Не правда ли, сетуя на жизнь, мы как бы стараемся утешить души усопших? «Не сожалей ни о чем. Ведь ты вкушаешь вечный покой», – говорит Живущий, и это дает ему право на забвение. Абель Гюго прислал счета:

Из коих половина на долю Виктора… 91 фр. 30 сант.

Мрачная арифметика, но братья Гюго прошли строгую житейскую школу, где их учили считать сантимы. В соответствии с обычаями испанского дворянства после смерти Эжена, который был старше, Виктор становился виконтом Гюго. То был первый шаг на пути к званию пэра. Отныне Адель подписывалась «виконтесса Гюго», даже если письмо предназначалось близкой подруге. События время от времени вознаграждали супругу Виктора Гюго за ее снисходительность.

II

Жюльетта под куполом Академии

Большинство знаменитых людей живут в состоянии проституирования.

Сент-Бёв. Записные книжки

Слава – это род недуга, которым заболеваешь после того, как она тебе приснится.

Поль Валери