Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Речь Гюго всех удивила. Минут двадцать он говорил о Наполеоне, воздал хвалу Конвенту, хвалу – монархии и младшей ветви династии Бурбонов, воздал хвалу Франции, которая «дает направление мыслям во всем мире», восхвалил Академию: «Вы один из главных центров духовной власти», похвалил своего предшественника Лемерсье в нескольких общих фразах, а в заключение восславил Мальзерба, человека просвещенного, выдающегося министра, достойного гражданина. «Почему Мальзерба?» – спрашивала разочарованная публика. Посвященные давали такой же ответ, как Сент-Бёв: «Хитрость, шитая белыми нитками», или как Шарль Маньен: «Разгадка тут – звание пэра и пост министра». Сент-Бёв занес в свою записную книжку: «Гюго! Пришел на смену Лемерсье, а вид такой, будто наследует Наполеону». Исполняющий обязанности президента Нарсисс-Ашиль де Сальванди, историк и политический деятель, о котором Тьер говорил, что он «важничает и распускает хвост, как павлин», не поскупился на традиционные стрелы, которыми уязвляют нового академика. Жюльетта нашла, что Сальванди – «безобразный, краснорожий, спесивый, угрюмый грубиян». Начало его речи было ироническим:

Древние, для того чтобы восторжествовать, окружали себя изображениями своих предков. Наполеон, Сийес, Мальзерб не ваши предки, сударь. У вас другие предки, не менее знаменитые: Жан-Батист Руссо, Клеман Маро, Пиндар и создатель псалмов царь Давид. Мы здесь не знаем более прекрасной родословной.

Гюго говорил, что Наполеон назначил бы Корнеля министром, живи он в его время.

Нет-нет! – парировал Сальванди. – У нас было бы меньше бессмертных драм; а можно ли иметь уверенность, что у нас было бы одним великим министром больше? Мы вам очень благодарны, что вы мужественно защищали свое призвание поэта против всех соблазнов политического честолюбия…

Ехидные слова – поскольку всем было известно политическое честолюбие человека, к которому Сальванди их обращал. Преданная Жюльетта возмущалась «завистливой неуклюжестью» его ответной речи, но сохранила чудесное воспоминание о первых, волнующих минутах заседания: «С того мгновения, как ты вошел в зал Академии, на меня нахлынуло и не покидало меня чудесное, сладкое чувство, что-то среднее между опьянением и экстазом, словно мне было небесное видение и предо мною явился сам Бог во всем своем величии, во всей красоте своей, во всем великолепии и славе своей…» Но у публики, чуждой восторгам влюбленной женщины, господин Сальванди имел большой успех.

Сохранилось любопытное письмо Виктора Гюго к Сальванди. После заседания президент сказал новому академику, что король недоволен, зачем Гюго назвал его в своей речи «соратником Дюмурье» – ведь у Дюмурье дурная репутация. Гюго ответил: «Желание короля будет исполнено, дорогой коллега. Биографии категоричны в своих сведениях, но я предпочитаю верить королю, а не биографиям. Поэтому я поставлю „соратник Келлермана“, имени Дюмурье больше не будет. Немедленно пошлю в типографию Дидо исправление. Я перечитал в „Деба“ вашу речь и очень рад вам сказать, что если она кое в чем (может быть, я тут заблуждаюсь) немного задевает меня как человека, то как писатель я от нее в восторге». Это была гибкая и ловкая тактика. Но в напечатанном тексте речи стоит «соратник Келлермана и Дюмурье».

Руайе-Коллар, ворчливый доктринер, надменно и язвительно сказал Виктору Гюго: «Вы произнесли очень большую речь для такого маленького собрания». Но газета «Ла Пресс» нисколько не обманулась. Большая речь возвещала о больших намерениях. «Это первый шаг к парламентской трибуне, кандидатура в одну из двух наших палат, а может быть, в обе, и даже больше – программа министерства…» Юмористический журнал «Мода» в мнимой хроникерской заметке рассказал, как «принцесса Елена, видя, что приближается момент, когда на голову ее возложат корону Франции, заранее составила свой совет министров следующим образом:

«Военный министр, он же председатель Совета министров – Виктор Гюго.

Министр иностранных дел – Теофиль Готье.

Министр финансов – Альфред де Мюссе.

Министр морских дел – де Ламартин…»