Сразу скажу, чтобы к этому не возвращаться, ничего существенного ему выяснить не удалось. Единственное, что дружно отмечали все, работавшие вместе с Мизулиным, это его разительная перемена за последний месяц: просто другим человеком стал; он и не распространялся особо, но видно же, что не пьет он… совсем не пьет, завязал.
Конечно, факт этот был уже известен из рассказа мизулинской соседки, но важно, что он подтверждался и другими независимыми свидетельствами. Однако пояснить такую перемену в человеке, у которого выпивка была главным интересом в жизни в течение многих лет, никто не мог или не хотел делиться своими знаниями с милицией.Так вот, Костя с интересом выслушал Мишино донесение с поля боя
, но был не склонен придавать ему особого значения, а связь между болезнью Хачатряна и убийством в институте и вовсе отверг, как надуманную и ничем не подтверждаемую. – Вот вы все прицепились к словам в тюрьму садиться
, – постарался он разъяснить свою позицию Мише, – а что они фактически значат? Да ничего, скорее всего. Так, оборот речи. Все же руководители понимают, что посадить можно любого из них – и на вполне законном основании. Вот возьми и назначь сейчас серьезную ревизию – не только по бумажкам, а по существу – хоть вашего института, хоть этого «Рослифттехмонтажа», да хоть любой конторы – и дай задание накопать столько, чтобы кого-то можно было отдать под суд, и я тебе гарантирую, накопают выше крыши. И в вашем институте, и где угодно. Тут тебе и фиктивные шоферские путевые листы, и закрытые наряды на ремонт того и сего, премии за внедрение новой техники, списание бензина, оборудования, материалов, спирта. Вы ведь пьете казенный спирт? Ну вот, два ведра в месяц, говоришь, списываете на лабораторию. Процентов двадцать идет на выпивку и растаскивание по домам, еще треть – как минимум – на оплату услуг: остановленному на улице шоферу за то, чтобы привез вам какой-нибудь груз, сантехнику, стеклодуву, инженеру со стороны, который чинит ваши приборы, и так далее и тому подобное. Каждый случай вроде бы пустяковый – что такое двести граммов спирта? – но если посчитать за год, то завлаба вашего можно уже закатать за хищение соцсобственности в крупных размерах, а вы все пойдете с ним подельниками[11]. Может завлаб, испугавшись ответственности, прекратить такие «хищения»? Никак не может – иначе вся работа застопорится. А на уровне директора размеры таких ухищрений и махинаций на порядок больше. И все это понимают. Вот так-то. Без постоянного нарушения законов, правил, инструкций нельзя ни работать, ни руководить работающими. Не хочешь ничего преступать, не берись за руководство, а если руководишь, не забывай, что тебя можно в любой момент посадить на скамью подсудимых, была бы на это политическая воля. Я тебе больше скажу: у нас в милиции точно та же картина – еще и хлеще, чем в вашем задрипаном институте. Прости уж, что я так выразился: у вас все-таки тихое болотце, а у нас всё гораздо острее и рисковее. А потому, обсуждая почти любой сложный производственный вопрос, можно сказать, что я, дескать, не желаю в тюрьму садиться – использовать такой довод как аргумент в споре. А вы говорите: криминал. Ну да, в определенном смысле, криминал, но к убийству-то как это пришьешь?Слушая Костину уничтожающую критику, Миша не мог с ней не согласиться: да, всё так, нельзя же каждое оброненное в споре и вырванное из контекста слово считать уликой – мало ли что оно могло значить.
Более того, когда он рассказывал о недавних происшествиях в НИИКИЭМСе и невольно пытался подвести хоть какую-нибудь базу под заинтриговавшую его цепочку выводов, гипотетически связывавшую спор в кабинете с убийством Мизулина, он сам уже чувствовал исключительную хлипкость такой конструкции и ее очевидную неубедительность. В самом деле, дружки академика, занимающиеся преступной деятельностью и зачем-то убивающие несчастного электрика (он-то как в эту компанию затесался?), и тут же замдиректора, не желающий встревать в эту историю, но вынужденный их покрывать под давлением своего начальника – просто чушь какая-то. Ни в какие ворота не лезет!