Опа! Опа! Опа!

Правдивость этой истории, конечно, сомнительна, но спустя несколько недель после того, как наш редактор занялся изучением библиотечного богатства монастыря, он обнаружил в одной келье новые рукописи! Они были замурованы в стену (некоторые камни вынимались замысловатым движением) и написаны были тем же угловатым и зловещим почерком, что и истории о музыкантах.

Эта находка противоречит истории о запертом в монастыре черте: выходит, что писал он не только по принуждению и ради освобождения – в новых рукописях нет комментариев настоятеля и по всему видно, что никто из монахов их не видел и не читал.

В отличие от историй о музыкантах, в тайных этих рассказах нет единого стержня. Многие из них основаны на историях из библиотеки, на документах из подвала, сдобренных притворно нескромными и не всегда приличными выдумками, и объединяет их все главный герой – автор, ерничающий по любому поводу, лезущий в текст, как назойливый сосед, высмеивающий читателя самым хамским, самым нахальным образом. Автор редко удерживается от едких отступлений!

Как и истории о музыкантах, рассказы сопровождаются авторскими рисунками, но лишь очень немногие возможно опубликовать в печати – не скованный надзором настоятеля в личных рассказах черт позволяет себе рисовать куда больше, чем должен приличный человек…

Цензура вообще оказалась неблагосклонной к рассказам Чорта (редакции неизвестно, почему именно таким образом к нему обращается настоятель, но мы вынуждены довериться этому единственному человеку, который знал автора лично). Из тридцати шести рассказов о музыкантах, подготовленных к печати редакцией «Котов-колдунов», цензурная палата одобрила шесть! Еще четыре рассказа подверглись серьезному и в какой-то степени разрушительному вмешательству редактора и были одобрены после того, как оттуда изъяли жестокие насмешки над религиозными культами (и это в произведении монаха!) и основами монархической власти. При том, что в цензурную палату поданы были лишь самые невинные из рассказов!

Примерно та же история произошла и с тайными рассказами из стены – для удовлетворения цензурных чиновников редакция вынуждена была допустить некоторые пропуски в текстах. Пропуски эти подчас имеют значительное смысловое значение для сюжета. К сожалению, редакция решила, что лучше издать эти произведения хотя бы в таком виде, чем не издать вообще.

Настоящая книга состоит из двух разделов. Во-первых – это истории из книги о музыкантах (с комментариями настоятеля монастыря), прошедшие истязания цензурой, во-вторых – рассказы из рукописей, замурованных в стену. И те и другие содержат авторские иллюстрации, а также некоторые рисунки кота Егорки, штатного художника издательства. Кроме того, все истории сопровождаются эпиграфами, которые не всегда очевидным образом сочетаются с текстом и их значение еще предстоит расшифровывать будущим исследователям.

Редакция надеется, что читатель не будет слишком строг к этим текстам, сумеет получить от них определенное (пусть хотя бы и нездоровое) удовольствие и не станет обижаться, когда автор назовет его, читателя, дураком!

Кот Кирюшка

Издательство «Коты-колдуны»

Отдел ненормальной литературы

Жизнь знаменитых музыкантов

Пьяные миражи

На ночной дороге и суслик – волк…

Камандарская пословица

Говорят, когда Теван только родился, когда только появился он на свет сами знаете как, когда вырвали его из рук матери, он так посмотрел кругом и такую матерную состроил физиономию, словно бы говорил: «Э, какое местечко, бех-бех! Угораздило же меня!»1

Удрученный лекарь, державший в руках новорожденного, не удержался и выпалил:

– Вуй, ну у вашего сына, простите за выражение, рожа, да продлится его жизнь!

– Конечно, рожа, – подтвердил отец, разглядывая ребенка. – Ара, какой скучный человек появился в мире…

Врут, может быть, – кто его знает, – но говорят, что первый раз в жизни Теван улыбнулся на десятый год после рождения. Его отец, да будут благословенны его предки, устав от каждодневных трудов в поле, устав от упреков властной жены, сел на стул в кухне, покачал головой и произнес:

– Вуй, в такой жизни одно развлечение – смерть.

И вот эти-то безрадостные слова и нарисовали на физиономии Тевана злую улыбку. Значила она: «Опять же, я давно говорил».

Окружающий мир представлялся Тевану пасмурной пустошью, где всюду прелая трава и тоска без перерыва. В детстве, когда другие дети бесились на улице, швырялись камнями и колотили друг другу морды, Теван валялся где-нибудь в сторонке и даже вздыхать ему было неохота. Деревенские говорили, что от вида его постной рожи немеют птицы, а коровы хандрят и не дают молока…

Теван был человеком таким подавленным, таким хмурым, что уважаемый автор этих строк стал уже четвертым по счету монахом, который пытается закончиться его краткое жизнеописание. Трое других спились от скуки2…