Опасное задание. Конец атамана

Жумагали кивнул и запихнул в карман врученный Омартаем задаток, даже не стал его пересчитывать.

— Твой Избасар пускай моего коня берет, хороший конь, скоро до Ракуш на нем доедет, — сказал он и стал требовать с Омартай остальные деньги.

— Как можно? — замахал руками Омартай. — Узнает Аблай, что я так делаю, выгонит из компаньонов, скажет, плохой купец, не умеешь торговать. Кто отдает целиком деньги, пока товар не получит? А, скажи?

Жумагали вздохнул.

— Пускай твой Избасар берет коня.

Избасар взял седло и по косе пошел на берег к лошадям.

Вислоухий гнедко Жумагали равнодушно повернул к нему тупую морду и, даже не всхрапнув, покорно подставил под седло провисшую спину. Толстые, лохматые бабки коня и словно растоптанные копыта как бы говорили, что особой прыти от этого скакуна ждать нечего. А рядом косил огневым глазом на незнакомого человека дончак офицера и, пружинисто перебирая спутанными тонкими ногами, мотал длинной мордой с подпалинами возле глаз.

Избасар, знавший толк в лошадях, уже не мог отвести взгляда от поджарого коня с крутой жилистой шеей, от его широкой в тугих желваках мускулистой груди.

Во рту у Избасара сразу пересохло и остро засосало под ложечкой. Степняк Джанименов лошадей любил не меньше, чем свой Каспий, при виде хорошего скакуна у него всегда начинало сильнее гнать по жилам кровь сердце. Но этого дончака, как он ни хорош, брать не следовало. Его, видимо, знал в Ракуши каждый. Слишком приметный конек. И все же ноги сами по себе подвели Избасара к жеребчику Ильиных.

«А может, ничего! Может, сойдет?»

Мысль обожгла, еще суше сделалось во рту. Потому что знал — не надо этого делать, нельзя, сам же, вытерев тыльной стороной ладони вспотевший лоб, набросил седло на всхрапнувшего, присевшего на задние ноги дончака.

Вскоре он уже гнал его по дороге, где, казалось, помнил каждый поворот, любую выбоинку. Но знакомая дорога была и той, прежней, и одновременно другой.

Избасар глядел на нее и удивлялся. Удивляться же не следовало, потому что память всегда сохраняет лишь самое яркое. А холмы, мимо которых он проезжал, никогда ни очень обрывистыми и высокими не были. И не вымахивала в рост человека здесь перевитая цветами густая трава, а выгорала всегда от зноя. И в ней лишь изредка белели пожухлые волчьи лыка, молочай, почерневшая кашка и неброские медуницы.

А может, прежде все было тут, как осталось в памяти? Иначе откуда взяться тому, закрепившемуся с детских лет представлению о крутых холмах и буйствующем настое трав? Или наоборот все проще: повзрослел он и стал по-другому смотреть на мир? А степь такую он видел в другом месте, когда ездил с матерью один раз далеко в горы. Захватила его та степь, и он перенес ее в мыслях в родные края.

Избасар гнал дончака и удивлялся. Его не могли не волновать знакомые места. Такими, источавшими не сравнимую ни с чем теплоту, и хранил он их в душе все годы.

Перегнувшись в седле, Избасар захватил в горсть несколько листочков обыкновенного подорожника и поднес горсть к лицу. Он знал, что листочки ничем не пахнут. Разве только пылью слегка.

Но если любой из этих сероватых листочков потереть пальцами, на них останется яркая зелень, а в сердце ударит таким оглушающим степным привольем, что оно захватит целиком, войдет в душу. Знойными в оранжевой поволоке днями захватит и ясными зорями, в которых обливаются росами травы, туманами и застывшими речушками, в чьих заводях лежат навзничь облака и небо.

Вся степь разом: и коршуны, что дерутся на спиралях над дорожной развилкой, и пыль, поднятая отарой, ударят жарким полымем от одного только растертого на пальцах сероватого листка. Избасар гнал иноходца к ракушинской пристани по голой песчаной степи, где не было ни травинки. Пальцы рук у него отдавали яркой зеленью. Они пахли камышом. И возле Коксу — небольшой степной речки, где стояли юрты аула, в котором прошла часть детства, тоже все пахло камышом. Он тянулся по обе стороны аула до речного изгиба. За ним степь вбегала на пологие бугры. И там, на буграх, сочным ковром стлалось разнотравье. Там они, степные мальчишки, батрацкая голытьба, играли в асыки и дрались с сынками баев. А рядом с одним из бугров стояла залатанная юрта отца.

И все вдруг в этой юрте показалось сейчас удивительно притягивающим, зовущим к себе: и небольшой самовар, из которого, присев на одно колено, мать разливала по пиалушкам пахучий чай. При этом она никогда не забывала плеснуть в пиалу своего любимца лишнюю ложку густого каймака. А какую она стряпала вкусную лапшу. А баурсаки…

— Возьми, Избаш, возьми, верблюжонок мой ласковый, а то долго пробегаешь, — наговаривала она и совала ему баурсаки, осторожно оглядываясь на завешанную кошмой мужскую половину юрты. — Джанимен там. А он считает, что сын уже большой, джигит, и не пристало ему увиваться возле женской юбки, будь то хоть юбка матери.

Избасар на миг поднес снова к лицу ладони и вдохнул их запах.