Опасное задание. Конец атамана

Конечно, можно было поступить иначе. Перестрелять во время облавы Токсамбая со всей его компанией. Такая мысль возникала на мгновение, когда Ходжамьяров упомянул про заговор, но эту мысль тут же пришлось отбросить как негодную. Если бы Токсамбай был один — другое дело. Одного пристрелить труда не составляло. Но пятерых?.. Останься любой из этих пяти по какой-либо случайности живым, он обязательно, ради спасения своей шкуры, выдал бы всех заговорщиков, а следовательно и его, Чалышева. Его, конечно, в первую очередь. Это же такой народец, на которого особенно полагаться нельзя. Это не Саттар, не однопалый Итпаев. Из них вот действительно можно жилы тянуть, и они промолчат. Токсамбай же и Салов привыкли торговать и обманывать. Они отца родного продадут и не охнут, не пожалеют, если убедятся, что откупятся этим. Да и нужен был еще пака Чалышеву Токсамбай, люто, по-звериному ненавидевший советскую власть. Токсамбаю было за что ее ненавидеть.

Когда-то личный друг ташкентского генерал-губернатора, самый первый человек на весь Джаркентский уезд, чье слово было законом для многих, он носился теперь по степи как потерявший свое лицо последний джатак.

Все отняла у Токсамбая советская власть: пастбища, скот, дома, лишила власти, почета и отдала все это бывшим безродным батракам.

«Хорошо, что хоть лисью хитрость байскую не сумела советская власть отнять у Токсамбая», — усмехнулся, еще сильнее осаживая разгоряченного коня, Чалышев. Он отлично помнил, как Токсамбай явился когда-то в ревком и объявил, что добровольно отдает большевикам для народа кровных скакунов своих, баранов, остальное имущество и хочет дожить свой век на земле предков в какой-нибудь небольшой юрте. На другой день, весело покрикивая, он пригнал к ревкому отары овец, конские косяки; и в их ржании, топоте, пыли потонул город. С улыбкой вручил бай исполкомовцам и связку ключей от амбаров. Хитрый. Знал: сам не отдаст — заберут они. Но тогда уже до последней нитки, все. А так — кое-что припрятал, кое-какие отары угнал на горные пастбища с верными людьми. Главное же, получил возможность безбоязненно жить на прежнем месте. Ему дали охранную грамоту. Он повесил ее на видном месте в юрте, которую поставил в дальнем глухом урочище Карой. И прикинулся, будто смирился и с новыми порядками, и с потерей богатства, власти. В действительности же спал и видел, как бы вернуть, да еще с лихвой, все отданное большевикам. И через тех, у кого разглядел жадную, корыстолюбивую душонку, кого давно сбил с верного пути подачками, посулами, кого развратил, дав власть над другими, сколачивал возле себя недовольных новыми порядками. Действовал он и через забитых, темных, им же запуганных за долгие годы байства батраков. Выбирал таких из них, кто отвык уже что-нибудь самостоятельно решать, думать, а только подчинялся его байской воле.

Таков был, таким и остался Токсамбай. Давно уже и крепко извилистые лисьи тропки, по которым он петлял, переплелись с путаными дорогами, по которым метался Чалышев. В случае провала обоих ждал один конец. К началу восстания Токсамбай должен был выставить (в первый же день) около полка вооруженных до зубов степных джигитов. Его имя еще значило кое-что. За ним еще шли затаившиеся, ожидающие своего часа баи помельче чем он: скотопромышленники, торгаши, крупные домовладельцы. Вот почему, когда над Токсамбаем нависла петля. Чалышев не мог не попытаться отвести ее. Она ведь и над ним нависла в этом случае.

Но стоило только Чалышеву подумать о Токсамбае, как рядом непрошено вставал Ауэзхан, вчерашний гость Токсамбая. Его Чалышев не мог терпеть. Как не мог побороть отвращения к его шелушащимся дряблым щекам, покрытым густо-багровыми пятнами. И этот без роду, без племени и без гроша в кармане писаришко ничем решительно, кроме четкого почерка, не проявивший себя, вздумал ставить условия, повышать голос.

Чалышев вспомнил, как недавно Ауэзхан вдруг заявил: «Если господин Дутов думает включить в единую неделимую Россию и Средне-Азиатскую часть империи, если он не поддержит идею о великом и независимом Казахском ханстве, то ни мой народ, ни моя партия (так и заявил, наглец, „моя партия“) его не станут поддерживать».