Опасные гастроли

Мне навстречу прокатил поздний извозчик. Я сделала еще несколько шагов – и увидела у дверей дома, где меня приютили, Алексея Дмитриевича, одетого, как небогатый купец из Московского форштадта. Оставалось только устремиться к нему, как будто к лучшей подруге, с которой восемь лет спали в одном дортуаре на соседних кроватях.

Очевидно, моя попытка говорить кокетливо и благосклонно оказалась удачной – конокрад отвечал мне ласковыми словами и едва не взнес меня по лестнице на руках – так беспокоился о моей ступне. Наверху нас ждал Свечкин. Он был несколько удивлен нашим совместным появлением и требованием вздувать самовар – это чуть ли не в полночь!

Я делала все, чтобы расположить к себе Алексея Дмитриевича. Он в долгу не оставался, вот только его комплименты были неуклюжи и от них явственно несло запахом пудры «марешаль», который запомнился мне с детства – этой пудрой обильно посыпала свои морщины лучшая подруга моей покойной бабки. Теперь, слава Богу, такой пудры уже не делают. Запах был приторно-сладок – и комплименты не лучше. Даже Кудряшов – и тот при желании умеет выразиться красиво, не поминая всуе ручек и глазок.

Но я не подавала виду, будто мне его красноречие не по вкусу. И даже поощряла его улыбками, чтобы он размяк, растаял и стал способен отвечать на мои вопросы.

Правда, возникло недоразумение с моим именем. Он очень деликатно осведомился, как ко мне все-таки обращаться, а то – «сударыня» да «сударыня», как-то даже нелепо выходит. Свое настоящее имя я сообщать не хотела.

– Зовите меня так, как звали дома, в семейном кругу, – предложила я.

– За мою склонность к английским книгам меня окрестили мисс Бетти.

– Как вам угодно, мисс Бетти, – отвечал он, хотя чем-то ему это имя явно не понравилось.

Начала я, на первый взгляд, издалека. Всякому человеку приятно, когда говорят о любезном ему предмете. Сочинитель Грибоедов в бессмертной своей пьесе «Горе от ума» вывел не только благородного Чацкого, но и проныру Молчалина. Молчалин всегда казался мне отвратителен, но сейчас именно он научил меня уму-разуму: я вспомнила, как он хвалит шпица богатой старухи, чтобы вкрасться ей в доверие. У старухи была собачонка, у Алексея Дмитриевича, очевидно, любимое животное – лошадь. И я взялась петь дифирамбы лошадям.

Мне, разумеется, лошади нравятся – это красивые животные, но я предпочитаю видеть их на больших пейзажах с равнинами, водяными мельницами, лугами и далекими лесами, которые обычно заказывают парными и вешают в гостиной по обе стороны от камина. Но докладывать об этом конокраду я не стала.

– Я родилась и много лет прожила в Санкт-Петербурге, – сказала я ему. – Но лучшие дни свои провела в деревне, где у родственника моего был небольшой конный завод. Я любовалась табунами…

И тут в памяти моей возникли строки пушкинской «Полтавы». Может быть, я единственная понимала, как юная Мария могла всей душой полюбить старца; но речь не о любви сейчас, речь о лошадях, и я невольно прочитала вслух:

– Богат и славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней Пасутся вольны, нехранимы…

– Да, разумеется, – отвечал на это Алексей Дмитриевич. – Я тоже люблю глядеть, как пасутся кони.

Но ответ был какой-то нерешительный. Я поняла, что собеседника моего нужно ободрить, чтобы он стал побойчей и поразвязней.

– И живя в столице, я всякий раз подходила к окну, услышав стук копыт. Кавалерист в седле казался мне красивее всех прочих мужчин. Сами знаете, в столице много военных людей, особливо моряков. Но как увижу идущего по улице морского офицера, так и понимаю – нет, не то, чего-то недостает! Офицер должен быть в седле, да еще и на породистой лошади. А моряки, что передвигаются пешком, могут полюбиться лишь той женщине, у которой совершенно нет вкуса!

Конокрад отодвинулся от меня вместе со стулом. Я поняла, что чем-то его задела, и решила быть осторожнее. Кто его знает – может, был офицером, гусаром или уланом, и вынужден оказался уйти из полка? А теперь пал столь низко, кто сделался преступником? Сказывали, господин Булгарин, что издает «Северную пчелу», в юности из-за каких-то проказ должен был подать в отставку и несколько месяцев чуть ли не нищенством на папертях промышлял; может статься, были у него приключения и похуже.

Свечкин ловко накрыл на стол.

– Раз уж мы придерживаемся сегодня английских обычаев, чай разливать буду я, – с тем я принялась ухаживать за Алексеем Дмитриевичем, осведомляясь, меду ему угодно или варенья (и то, и другое у Свечкина имелось в маленьких горшочках).

– Мне тоже приятно видеть наездников на хороших лошадях, – сказал он. – Красивый конь, да еще породистый, – прекрасное зрелище, но когда наездник выделывает на нем головоломные штуки – тут я просто прихожу в восторг. В гимнастическом цирке замечательные наездники, чего только не вытворяют! Должно быть, немало женщин и девиц бросают им букеты неспроста…