Опавшие листья (Короб первый)

И никто вообще никого не обижал в этом благословенном доме. Тут не было совсем "сердитости", без которой я не помню ни одного русского дома. Тут тоже не было никакого завидования, "почему другой живет лучше", "почему он счастливее нас", - как это опять-таки решительно во всяком русском доме.

Я был удивлен. Моя "новая философия", уже не "понимания", а "жизни" началась с великого удивления...

"Как могут быть синтетические суждения a-priori": с вопроса этого началась философия Канта. Моя же новая "философия" жизни началась не с вопроса, а скорее с зрения и удивления: как может быть жизнь благородна и в зависимости от одного этого - счастлива; как люди могут во всем нуждаться, "в судаке к обеду", "в дровах к 1-му числу": и жить благородно и счастливо, жить с тяжелыми, грустными, без конца грустными воспоминаниями: и быть счастливыми по тому одному, что они ни против кого не грешат (не завидуют) и ни против кого не виновны...

Ни внучка 7-ми лет, "Санюшка", ни молодая женщина 27 лет, ее мать, ни мать ее - бабушка, лет 55.

И я все полюбил. Устал писать. Но с этого и началась моя новая жизнь.

(за нумизматикой).

* * *

Может быть, даже и нет идеи бессмертия души, но есть чувство бессмертия души, и проистекает оно из любви. Я оттого отвергал или "не интересовался" бессмертием души, что мало любил мамочку, жалел ее - но это другое, чем любовь, или не совсем то... Если бы я ее свежее, горячее любил, если бы мне больнее и страшнее было, что "ее нет": то вот и "бессмертие души", "вечная жизнь", "загробное существование". Но, может быть, это "гипотеза любви"? Какая же "гипотеза", когда я "ем хлеб" и умру без "ем". Это - просто "еда", как обращение Земли около Солнца и проч. космическое. Так из великой космологической тоски (ибо тоска-то эта космологическая) при разлуке в смерти - получается, что "за гробом встретимся". Это как "вода течет", "огонь жжет" и "хлеб сытит": - так "душа не умирает" в смерти тела, а лишь раздирается с телом и отделяется от тела. Почему это должно быть так - нельзя доказать, а видим просто все, и знаем все, что - есть. К числу этих вечных "есть", на которых мир держится, принадлежит и вечность "я", моего "горя", моей "радости". Идея эта, - или, вернее, связывающее нас всех живущих чувство, до того благородна, возвышенна, нежна, что что же такое перед нею "Госуд. дума"*, или "Ленская забастовка"*, или лошадиное "предлагаю всем встать" (при известии о смерти)... А между тем эту идею и это чувство отвергает наш мир. Не хочет и не знает ее, смеется над нею. Не значит ли это, что "наш мир" (и его понятия) есть что-то до такой степени преходящее и зыбкое, до такой степени никому не нужное - не нужное следующему же за нами поколению, - что даже страшно подумать. Турнюры.

- Носили женщины турнюры.

-А? Что?

- Турнюры, говорю.

- Ну так что же? Больше не видим.

- В том и дело, что "не видим". Так вот "не увидим" завтра всего "нашего времени", с парламентами, Дарвином и забастовками. И может, по такой малости, что вот ему (наш. времени) не нужно было "бессмертия души".

Нежная-то идея и переживет железные идеи. Порвутся рельсы. Поломаются машины. А что человеку "плачется" при одной угрозе "вечною разлукою" - это никогда не порвется, не истощится.

Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно - паутина. Истинное железо - слезы, вздохи и тоска. Истинное, что никогда не разрушится, - одно благородное.

Им и живите.

(21 апреля).

* * *

Что-то такое противное есть в моем слоге. С противным - все не вечно. Значит, я временен?

Противное это в каком-то самодовольстве. Даже иногда в самоупоении. Точно у меня масляное брюхо и я сам его намаслил. Правда, от этого я точно лечу, - и это, конечно, качество. Но в полете нет праведного тихого шествования. Которое лучше.

Мой идеал - тихое, благородное, чистое. Как я далек от него.

Когда так сознаешь себя, думаешь: как же трудна литера-тура! Поистине тот только "писатель", кто чист душою и прожил чистую жизнь. Сделаться писателем - совершенно невозможно. Нужно родиться, и "удалась бы биография".

Чистый - вот Пушкин. Как устарела (через 17 лет) моя статья из "Русск. Вести."* (вырезанная, - цензура), которою все восхищались. Она смешна, уродлива, напыщенна. Я бы не издавал ее, если бы предварительно перечитал, а "уже сдал в набор", - то пошла. В "Капитанской дочке" ни одна строка не устарела - а ей 80 лет!!

В чем же туг тайна? В необыкновенной полноте пушкинского духа. У меня дух вовсе не полный.

Какой я весь судорожный и - жалкий. Какой-то весь растрепанный:

Последняя туча разорванной бури...*

И сам себя растрепал, и "укатали горки".

Когда это сознаешь (т. е. ничтожество), как чувствуешь себя несчастным.

Вообще полезно заглядывать в прежние сочинения (я - никогда). Вдруг узнаешь меру себе. "Сейчас - все упоительно", и, может быть, это уже fatum. Но прошли годы, обернулся, и скажешь: "Ложь! Ложь!"

Грустно и страшно.

(за корректурою книги "О монархии", вырезанной в 1896г. из "Русск. Вест.").