Операция "Снег"

Отошли мы от плавбазы — видим, Костя что-то химичит. Мешок какой-то приволок, к тросу его принайтовливает. А сам шепчет: «Сейчас я ей покажу, из чего беляши делаются…»

Короче, спускает он мешок за борт… И кидается на него с ходу Одноглазый Джек!

Раз зубами акула рванула, два. Словно лошадь в торбу с овсом… А в мешке-то — мука! Водой ее смочило мгновенно… Ну да — тесто получилось и прямо всю морду акулью залепило, словно из огромной квашни. Пасть у нее склеило, зубы завязли, глаза забило…

Ка-а-ак рванет она от нашего СРТ!

Мы еще там месяца два ловили. Я в бинокль несколько раз издали замечал Одноглазого Джека, но — честное рыбацкое слово! — только акула своим здоровым глазом номер наш на борту увидит — и ходу…

СКАЗОЧНИК

Я сидел в глубоком кресле перед низким журнальным столиком, над которым опускалась лампа на витом металлическом стебле. Ее притушенный зеленоватым абажуром свет плавал по полированной поверхности дерева, когда я двигался. И в этом мягком ненавязчивом свете я со скульптурной подробностью видел сильные, выразительные руки женщины, сидевшей напротив меня. Эти руки жили совсем особой, отдельной жизнью, независимо от произносимых ею слов, и их жесты не пытались служить иллюстрацией к тому, что произносилось женщиной. Лицо ее оставалось в тени, но я чувствовал, что время от времени она совершенно по-детски зажмуривала глаза, когда что-то припоминала, и открывала их во время коротких пауз.

В сущности, это не было разговором. Он все-таки предполагает некий диалог между собеседниками. Но тут я не задавал, да и не мог задавать никаких вопросов. Просто случаются в нашей жизни такие минуты, когда возникает потребность выговориться, выплеснуться, повинуясь только неясному подводному течению собственных мыслей или воспоминаний и не слишком заботясь о том, слушает ли собеседник.

И потом бывает невозможно припомнить, с чего, собственно, начинается подобный разговор. Словно ручей под снегом: по капельке, по струйке копится где-то во влажной темноте, а затем вдруг пробулькнется наружу — и уже, не обращая ни на что внимания, прокладывает себе собственное уверенное русло.

— Вам должно быть знакомо, — полувопросительно-полуутвердительно говорила Ирина Васильевна, — чувство томления и странного беспокойства, похожее на то, что испытывает взрослый человек, листающий свои первые детские книжки. Ощущение чего-то радостного, необратимо утраченного, а вместе с тем — тайного ожидания, робкой уверенности в том, что это может повториться? И словами этого — нет, не выразишь. Не потому даже, что их не хватает, а просто потому, что ощущение это стоит вне всяких слов. Словами его только прогнать можно… Начнешь себя уговаривать — ну чего, чего тебе не хватает? Муж, с которым по-настоящему дружна, и работа не рядовая, интересная, и дети здоровые… И все-таки где-то, в дальнем-дальнем уголке души таится этакий тоскующий кусочек со следом старого счастья… И томление, и оторопь какая-то тебя всю охватывает, жалко чего-то, а чего? И порою я — солидная женщина, кандидат наук, мать двоих детей самой себя стыжусь. И чего, спрашиваю тогда, тебе надо?!

А нам, женщинам, больше чем кому другому нужны сказки. Да, да — сказки! И те люди, которые могут их нам рассказывать. И мы уходим за такими людьми, как дети за флейтистом! Помните — у Роберта Броунинга «Флейтист из Гаммельна»?

Я давно, в самом начале жизни своей, встретила такого человека, который для меня и был таким вот чудесным сказочником. Когда он со мной говорил — до последней жилочки тогда во мне все отзывалось, таким я счастьем наливалась даже горло перехватывало, как от ангины. И совсем не потому, что было мне в ту пору семнадцать-восемнадцать. Появись сейчас такой, в мои тридцать семь не знаю еще, что могло бы со мной случиться…

Встретились мы с ним не весной, как это обычно в романах бывает, а осенью. У нас в Ленинграде в сентябре удивительные порой дни стоят — еще лучше весенних. И я вот помню, какая в ту осень я сама была радостная, ни с того ни с сего все мне необычным казалось: и листья на деревьях словно специально для меня художники акварельными красками раскрасили, и небо такое, словно его только что для праздника протерли, и облака на нем свежевыстиранные, чуть подсиненные для просушки развесили. И на душе у меня тоже — ни соринки, ни пылиночки. Прямо все хрустит как накрахмаленное.

А познакомилась я с ним — в самом буквальном смысле слова на большой дороге. Он меня на Приморском шоссе своей «Победой» сшиб. Я на велосипеде ехала, и черт меня дернул выкрутасы на дороге выкручивать! С бровки я чуть ли не на середину выехала, пою во все горло и виляю из стороны в сторону, словно вальсирую. Он-то ничуть не виноват: его машина из-за поворота выскочила, он даже гуднуть не успел. Только свернуть попытался. Я метнулась в сторону, и как раз по заднему колесу меня бампером зацепило. Я, конечно, с велосипеда слетела сразу, по асфальту боком проехалась… Машина затормозила так, что чуть на дыбы не встала. Честное слово, мне показалось, что шины задымились!