Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Повестку дня определил Стимсон, вопрос о решении, применять ли бомбу против Японии или нет, в нее не входил. Словно подчеркивая этот момент, Стимсон начал выступление с общего объяснения своей ответственности перед президентом за военные дела. Всем стало ясно, что решение о военном использовании бомбы находится под контролем одного Белого дома и что мнение ученых, участвовавших в ее создании последние два года, никого не интересует. Однако Стимсон был не глуп и внимательно следил за дебатами о последствиях применения ядерного оружия. Поэтому Оппенгеймера и других ученых обнадежили его слова о том, что и он, и другие члены временного комитета считали бомбу «не просто новым видом оружия, а революцией в отношениях человека и вселенной». Атомная бомба могла или превратиться во «Франкенштейна, который сожрет всех нас», или обеспечить мир во всем мире. В любом случае ее важность выходила «далеко за рамки нужд текущей войны».

После этого Стимсон быстро повернул обсуждение к вопросу о разработке ядерного оружия в будущем. Оппенгеймер сообщил, что в течение трех лет возможно создать бомбу со взрывной силой от десяти до ста миллионов тонн тротила. Лоуренс выступил с советом подготовить «приличный запас бомб и материалов для них». Если Вашингтон желал «по-прежнему идти впереди всех», следовало выделить больше денег на расширение завода ядерных материалов. В начале протокола совещания указано, что предложения Лоуренса о создании запасов и расширении производства встретили всеобщее одобрение. Однако дальше протокол начал отражать неуверенность Оппенгеймера. Ученый заметил, что Манхэттенский проект всего лишь «пожинал плоды прежних исследований». Он настоятельно призывал Стимсона распустить научных сотрудников после войны, позволив им вернуться в свои университеты и лаборатории и таким образом «избежать стерильности» режимной работы.

В отличие от Лоуренса Оппенгеймер вовсе не хотел, чтобы Манхэттенский проект после войны доминировал над всеми научными исследованиями. Обращаясь к собравшимся в своей характерной сдержанной манере, он сумел многих привлечь на свою сторону. Ванневар Буш прервал его, заявив, что «согласен с доктором Оппенгеймером в том, что оставить следует лишь костяк нынешнего коллектива и отправить как можно больше ученых заниматься исследованиями в более широкой и свободной манере». Комптон и Ферми тоже высказали одобрение — но не Лоуренс. Оппенгеймер все же сумел вызвать дискуссию о смене режима работы военной лаборатории после войны, хотя и не ставил вопроса ребром.

Когда Стимсон задал вопрос о невоенном потенциале проекта, всеобщим вниманием опять завладел Оппенгеймер. Он подчеркнул, что до сих пор «непосредственной заботой было сокращение длительности войны». Однако следовало понимать, сказал он, что «фундаментальные знания» в области ядерной физики «настолько распространены во всем мире», что США поступили бы мудро, предложив «свободный обмен информацией» об использовании атома в мирных целях. Словно повторяя беседу с Силардом накануне, Оппенгеймер сказал: «Если бы мы предложили обмен информацией еще до применения бомбы, это значительно укрепило бы наши нравственные позиции».

Приняв его подачу, Стимсон заговорил о будущих «мерах самоограничения». Он допускал возможность создания международной организации, гарантирующей «полноту свободы для ученых». Возможно, бомбу в послевоенном мире мог бы контролировать «международный управляющий орган», имеющий право проводить инспекции. Ученые за столом согласно закивали, однако молчавший до этих пор генерал Маршалл неожиданно предложил не слишком верить в эффективность механизма инспекций. Главную тревогу вызывала Россия.

Авторитет Маршалла был так высок, что мало кто решался ему перечить. Однако у Оппенгеймера имелась своя — и Бора — повестка дня, и он спокойно, но настойчиво ознакомил с ней уважаемого генерала. Никто не знает, признал Оппенгеймер, каковы достижения русских в области атомных вооружений. Тем не менее он «выразил надежду, что братство интересов в научной среде поможет найти правильное решение». Оппенгеймер напомнил, что «Россия всегда дружелюбно относилась к науке». Может быть, стоит, предложил он, начать с ними разговор в осторожной манере и объяснить, чего мы достигли, «не открывая подробностей наших производственных усилий».

«Мы могли бы сказать, что вклад в проект делала вся страна, — продолжал он, — и выразить надежду на сотрудничество с ними в этой области». Оппенгеймер закончил выступление, заявив, что «твердо убежден — нам не следует предвосхищать реакцию русских в этом деле».