Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Пока Стросс и Борден готовили обвинение против Оппенгеймера, Оппи провел начало осени за написанием четырех длинных эссе о науке. За несколько месяцев до этого британская радиовещательная корпорация Би-би-си пригласила его принять участие в престижном цикле Ритовских лекций и подготовить четыре выступления, которые услышат миллионы людей по всему миру. Роберт и Китти планировали остановиться в Лондоне на три недели и в начале декабря отправиться в Париж. Приглашение Би-би-си было большой честью. Среди предыдущих Ритовских лекторов числились Бертран Рассел с его лекцией «Власть и личность» и Арнольд Тойнби, выступивший за год до Оппенгеймера с докладом «Война и Запад».

Роберт тщательно работал над лекцией, чтобы «показать, что есть в ядерной физике нового, актуального, полезного и могло бы вдохновить людей». Интеллигентская расплывчатость выступления Оппенгеймера, видимо, оказалась трудна для понимания большинства слушателей. «Его искрометное красноречие, – писал один из критиков, – обволакивало слушателей паутиной, напоминавшей не столько внимание, сколько состояние транса». От выступления Роберта отдавало мистикой. «Несмотря на все мои старания, – позже признался он, – мне сказали, что я изъяснялся невероятно туманно».

Хотя холодная война не служила темой его выступления, он коротко остановился на коммунизме: «Какая жестокая, бездушная насмешка, что ныне существующая форма современной властной тирании называет себя “коммунистической”, присваивая себе веру в общинность, коммуну, тогда как в иные времена это слово навевало воспоминания о сельской жизни, деревенских кабачках и гордящихся своими навыками ремесленниках. Кто знает, может быть, только те, кто желает зла, способны непоколебимо верить, что все общины – это одна община, что правда – одна на всех, что каждый должен жить, как все, что существует некая абсолютная истина и что все вероятное действительно. Человек не заслуживает такой судьбы, это не его путь. Навязывать его – все равно что делать человека похожим не на божественное подобие всеведущей и всемогущей силы, а на беспомощного, закованного в кандалы пленника гибнущего мира».

После заигрывания с коммунистическими идеалами в 1930-х годах Оппенгеймер к 1953 году окончательно растерял иллюзии. Как и Фрэнка, его в прошлом привлекала риторика социальной справедливости, которой славилась Коммунистическая партия. Устранение сегрегации в общественных бассейнах Пасадены, борьба за улучшение условий труда сельхозрабочих, организация профсоюза учителей – все это раскрепощало ум и сердце. Но с тех пор многое изменилось. Выступая за «новый дивный мир» иного типа, Роберт воссоздал душевные порывы и высшие ценности, которым следовал в молодости, на ином, интеллектуальном уровне. Его призыв к открытости, конечно, был вызван тревогой за опасное, отупляющее влияние секретности на американское общество. Но в не меньшей мере он был связан с идеей социальной справедливости, на благо которой Оппенгеймер работал до Хиросимы, Лос-Аламоса и Перл-Харбора. Коммунизм начал играть в Америке иную роль. Миссия Роберта как ответственного гражданина Америки тоже изменилась, но исконные личные ценности остались прежними. «Открытое общество, неограниченный доступ к знаниям, неподконтрольное, ничем не стесняемое взаимодействие людей для содействия ему, – сказал он в одной из Ритовских лекций, – вот что способно, вопреки всему, превратить огромный, сложный, постоянно растущий, постоянно меняющийся, все более технологически специализированный мир в мировое человеческое сообщество».

В Лондоне Китти и Роберт однажды вечером ужинали вместе с Линкольном Гордоном, одноклассником Фрэнка по Школе этической культуры. Роберт встречался с Гордоном в 1946 году, когда тот работал консультантом у Бернарда Баруха. Гордон навсегда запомнил беседу, которую они вели в тот вечер. Роберт пребывал в угрюмом, задумчивом расположении духа. Когда Гордон робко упомянул атомную бомбу, Оппенгеймер пустился в пространные рассуждения о ее применении. Он подтвердил, что поддержал решение временного комитета, но признался, что «по сей день не понимает, зачем понадобилось бомбить Нагасаки». В его голосе звучала не злость или ожесточение, а печаль.