Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Хотя открытие ФБР смущало его, Гровс не собирался оправдываться за данное Оппенгеймеру обещание не сообщать имя Фрэнка агентам Бюро. Более того, он по-прежнему настаивал, что остался верен данному им слову: «Генерал сказал, что не считает интервью с агентом нарушением слова, которое он дал Оппенгеймеру, потому как эти сведения давно известны властям. Он попросил отметить этот момент в протоколе, потому что кто-нибудь из друзей Оппенгеймера мог однажды прочитать досье и подумать, что я все же нарушил свое обещание». Если бы Гровс хотя бы на минуту заподозрил, что Оппенгеймер действительно укрывает шпиона, он наверняка сообщил бы об этом в ФБР. Нет никаких сомнений, что генерал был уверен в благонадежности Оппенгеймера.

Стросс, разумеется, на все это смотрел иначе. Смягчающие вину свидетельства в расчет не принимались. Стросс наседал на Гровса и в феврале попросил его приехать в Вашингтон на еще одну беседу. К этому времени Гровс понял, что ему предлагают дать показания против Оппенгеймера и в случае отказа могут предъявить обвинение в укрывательстве.

Удивительно, но Робб не стал уточнять домыслы Гровса насчет Фрэнка – скорее всего, потому, что в итоге Роберт предстал бы порядочным человеком, принявшим на себя удар ради спасения брата. Точно так же Робб не сообщил Грею и его коллегам об обещании Гровса не называть имя Фрэнка ФБР. Это опять же могло отвлечь внимание от Роберта. Данная часть истории будет оставаться в анналах ФБР под грифом «секретно» еще двадцать пять лет. Под перекрестным допросом Робба Гровс признал: хотя он по-прежнему считал свое решение о предоставлении секретного доступа Оппенгеймеру в 1943 году правильным, в настоящее время все могло бы сложиться иначе. Когда Робб задал вопрос в лоб, дал бы Гровс такое разрешение сегодня, генерал ушел от прямого ответа: «Прежде чем ответить, я хотел бы объяснить свое понимание требований “Закона об атомной энергии”». В буквальном прочтении, сказал он, закон говорит: КАЭ обязана убедиться, что лица, получающие доступ к закрытой информации, «не будут представлять собой угрозу для национальной обороны и безопасности». По мнению Гровса, закон не допускал разночтений. «Закон не обязывает представить доказательства угрозы со стороны определенного лица, – пояснил Гровс. – Он побуждает задуматься, а нет ли здесь угрозы…» На этом основании и ввиду прежних связей Оппенгеймера, «будь я членом комиссии и руководствуясь вышеназванной интерпретацией закона, я сегодня не выдал бы доступ доктору Оппенгеймеру». Большего от генерала не требовалось. Почему Гровс выступил против человека, которого столь решительно защищал раньше? Стросс знал, почему. Он без особых церемоний дал понять, что в случае отказа генерала от сотрудничества того ждут самые неблаговидные последствия.

На следующий день, в пятницу 16 апреля, Робб возобновил перекрестный допрос Оппенгеймера. Он прошелся по связям Роберта с Серберами, Дэвидом Бомом и Джо Вайнбергом, а после обеда расспрашивал его о сопротивлении разработке водородной бомбы. После пяти дней интенсивного допроса Оппенгеймер наверняка был физически и умственно вымотан. Однако в этот последний день дачи свидетельских показаний он еще раз проявил свой острый как бритва ум. Поняв, что его заманивают в ловушку, и то, к какой цели стремится дознание, Роберт стал более искусно парировать вопросы Робба.

Робб: «Подчинились ли вы решению президента, принятому в январе 1950 года, не выражать протест против производства водородной бомбы из нравственных побуждений?»

Оппенгеймер: «Я могу вообразить, что называл ее ужасным оружием или чем-то в этом роде. Однако я не помню конкретных случаев и предпочел бы, чтобы вы уточнили вопрос или напомнили мне, какую именно ситуацию вы имеете в виду».

Робб:

«Почему вы думаете, что могли такое сказать?»

Оппенгеймер: «Потому что я всегда считал это оружие ужасным. Хотя в техническом плане работа была выполнена красиво, аккуратно и блестяще, я по-прежнему считал, что само оружие ужасно».

Робб: «И заявили об этом?»

Оппенгеймер: «Допускаю, что заявлял, да».

Робб: «То есть вы испытывали моральное отвращение к производству столь ужасного оружия?»

Оппенгеймер: «Слишком сильно сказано».

Робб: «Прошу прощения?»

Оппенгеймер: «Слишком сильно сказано».

Робб: «Что вы имеете в виду? Определение оружия или мою фразу?»

Оппенгеймер:

«Вашу фразу. Я испытывал серьезную тревогу и беспокойство».

Робб: «Было бы точнее сказать, что вы испытывали моральные колебания?»

Оппенгеймер: «Давайте опустим слово “моральные”».

Робб: «Вы испытывали колебания?»

Оппенгеймер: «А кто их не испытывал? Я не знаю ни одного человека, не испытывавшего колебаний по этому поводу».