Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Поражение Оппенгеймера было одновременно поражением американского либерализма. В ходе судебного процесса над атомными шпионами, четой Розенбергов, либералам не пришлось держать ответ. Элджера Хисса обвинили в лжесвидетельстве, но подспудно подозревали в шпионаже. Дело Оппенгеймера было иного свойства. Несмотря на индивидуальные подозрения Стросса, никаких улик, изобличающих Оппенгеймера в передаче секретных сведений, не нашлось. Комиссия Грея полностью оправдала его по этому вопросу. Однако подобно многим сторонникам «Нового курса» Рузвельта Оппенгеймер в прошлом был левым, работал на благо Народного фронта и поддерживал близкие контакты со многим коммунистами и самой партией. Став либералом, растерявшим иллюзии в отношении СССР, он воспользовался своим звездным статусом, чтобы присоединиться к либеральному внешнеполитическому истеблишменту. Среди его друзей числились Джордж К. Маршалл, Дин Ачесон и Макджордж Банди. Либералы стали считать Оппенгеймера своим. Поэтому его унижение бросило вызов либерализму в целом, либеральные политики поняли, что правила игры изменились. Теперь, даже если тебя не обвиняли в шпионаже, даже если твоя благонадежность была вне сомнений, оспаривать разумность зависимости Америки от ядерного арсенала стало небезопасным делом. Таким образом, слушание по делу Оппенгеймера явилось существенным элементом сужения свободы публичных обсуждений, что характеризовало начальный период холодной войны.

Глава тридцать восьмая. «Я все еще чувствую на руках теплую кровь»

Оно достигло результата, к которому стремились его противники, – он был уничтожен.

И. А. Раби

Оппенгеймеров захлестнул поток писем – с поддержкой от сторонников, с оскорблениями от самодуров, с выражениями острой тревоги от близких друзей. Джейн Уилсон, супруга физика Роберта Уилсона, написала Китти: «Мы с Робертом были потрясены с самого начала, и каждый новый виток дела вызывал у нас тошноту и отвращение. Возможно, в истории случались и более отвратительные комедии, но я о таких не знаю». Роберт пытался обратить трагедию в шутку и написал двоюродной сестре Бабетте Лангсдорф: «Ты еще не устала читать про меня? Я устал!» Но не мог удержать горечь: «Они потратили больше денег на подслушивание моего телефона, чем на лабораторию в Лос-Аламосе».

В телефонной беседе с братом Роберт признался, что «с самого начала знал, чем кончится это дело». Несмотря на потрясение, он пытался смотреть на свои злоключения как на минувшее событие. В начале июля он сообщил Фрэнку, что потратил 2000 долларов на дополнительные копии расшифровки показаний на слушании, «чтобы историкам и ученым было что изучать».

Некоторые из близких друзей считали, что он сильно постарел за последние полгода. «Он выглядел то осунувшимся и обессиленным, – говорил Гарольд Чернис, – то как всегда бодрым и холеным». Увидев друга детства, Фрэнсис Фергюссон опешил. Коротко подстриженные волосы с «солью и перцем» окончательно поседели. Роберту исполнилось пятьдесят, но впервые в жизни он выглядел старше своего возраста. Он признался Фергюссону, что вел себя как «чертов дурак» и заслужил то, что с ним случилось. Не чувствуя за собой реальной вины, Роберт считал, что просто наделал ошибок, например «утверждал то, чего не знал». Фергюссон решил, что до его друга наконец дошло, что «отчасти его удручающие ошибки были вызваны тщеславием». «Подобно раненому зверю, – вспоминал Фергюссон, – он отступил, возвратился к упрощенному образу жизни».

Роберт отказался заявлять протест, проявив такую же стойкость, как в четырнадцатилетнем возрасте. «Я рассматриваю это решение как крупную аварию, – сообщил он журналисту, – наподобие крушения поезда или обвала здания. Она не имеет никакого отношения к моей жизни или связи с ней. Меня просто угораздило оказаться на месте аварии». Однако полгода спустя, когда писатель Джон Мейсон Браун сравнил судилище с «бескровным распятием», Оппенгеймер со слабой улыбкой ответил: «Не такое уж оно бескровное. Я до сих пор чувствую теплую кровь на своих руках». И действительно: чем больше от тщился представить событие как «аварию, не связанную с его жизнью», тем больше томилась его душа.