Оранж

Крушащие взрывы ведут к разрушенью.

С чужих иноверцев сбивают рога.

От жара ударов свинцуются дали.

Ударные пушки всех ворогов бьют.

Убийства спонсирует свод капиталов.

Майоры плюют на божественный суд.

Погромище делает красно и душно.

Борение явно свершает блицкриг.

История после опишет всё нужно.

Поздней у ворон состоится пикник…

Зловещие шквалы

Зловещие шквалы, цунами огней

с живущего полища судьбы сметают.

Кручёные ветры дегтярных лучей

дымящей и рьяной волной ужасают.

Невидимый дух среди сумрака мглы

съедает и рвёт молодецкие части,

служа демоническим каверзам тьмы,

как будто зубами у дьявольской пасти.

И я в эпицентре бушующих сил

всё прячусь от взрывов, в которых лишь жала.

Опять увернувшись от пряжек и вил,

себя сберегаю от чресл и стали.

Вдруг больше не чую земли, сапога.

Внезапно я кровью чужой истекаю,

от свода, каркаса отходит нога,

и с вихрем цепляющим вдаль улетает…

В объятьях кровавой, чернеющей бойни

В широких, взбураненных, скрюченных травах,

во вспаханных почвах, бывало литых

лежат семенами отбитые главы

и хаки-остатки солдат молодых.

В окопных, размятых, углублённым нишах,

в раскрытых пещерах просторных широт

застыли, не движутся, вовсе не дышат

десятки сражённых, погубленных рот.

В объятьях кровавой, чернеющей бойни,

в зелёном и исчерна-красном плену

кровят побеждённые юноши-воины,

собой представляя кривую волну.

В распятой, уже недрожащей округе,

в кровавой трясине, где кровь как роса,

молчат, остывают господние други,

сорокам безвольно даруя глаза…

Вопросы к бывалым, умершим, иным

О, вы досточтенные, о, словописцы,

скажите, как жить, воротить словеса,

когда окружают везде прозаписцы,

когда сотрясают края телеса?

Привык обитать текстописцем средь дури,

рассказы ритмичные шить и сплетать,

быть солнечной крошкой средь слизи и хмури,

ремесленный голос без зла издавать.

Советов прошу, о, умершие гуру,

как быть неподвластным кольцу подлецов;

как видеть былинку ума среди дури;

как верить в прозрение ярых слепцов?

Не знаю, как быть рифмописцем великим,

когда стихописцев гоняют и мнут,

возносят на троны тупейшие лики.

И где-то ответы меня всё же ждут!

Люди всегда будут уходить друг от друга

Люди уходят, со мной расстаются,

будто листвою спадают с ветвей.

Нравы меняются, узы все рвутся.

Видно, пора для таких новостей.

Это закон, как сезоны в природе.

Краски весны и цветение чувств.

Жаркое лето, текущие воды.

Осень заката. Зима, когда пуст.

Выбор есть в каждом. И это их право.

Пасть в перегной у корней и ствола

иль дать ростки в ожидании славы,

позже стать ножкой иль крышкой стола.

Ныне сентябрь, и время к разлукам,

словно змея сбросит всю чешую.

В новый урок обращу свои муки.

Буду жить жизнь непременно свою.

Ненавистник в домашнем корабле

Молчит аппарат доставленья звонков.

Корытная ванна в кофейных подтёках.

Фаянсовый трон в лентах тёмных мазков.

Засоры в уме и в трёх трубных протоках.

В колёсных полосках давнишний палас.

На окнах фольга и пыльца серебрятся.

Развес паутин не нервирует глаз.

Повязка пиратская ждёт развязаться.

Обойные стены – пергаментный шлейф.

На войлочных тапках лишь капли и дырки.

В квартире постельный, желаемый дрейф.

Полотнища штор, как листочки копирки.

Ржавеет мотор, паруса не дрожат.

Труба не дымит, ожидая ноябрь.

Кирпичной оградой свободно обжат.

В углу черенки от поломанных швабр.

Погас лунный лик, что считал маяком.

Ватинные тучи скрывают светило.

Я греюсь последним дрянным коньяком.

Спиртую пропито-багряные жилы.

Чахоточный дух петербуржит во мгле.

Морские просторы слегка просолили.

Я с детских пелёнок бытую в говне.

Меня инвалидом, ненужным родили.

Я вынужден жить. Я воспитан в Христе.

Колясочный скрип – моя музыка жизни.

О здравых, цветных не терплю новостей.

Родивших клясть буду до жаждемой тризны.

Fucking dog

(or m

а

n)

Пёс чествует низость и дурость начальства,

объедки лобзает, ест как благодать,

гоняет котов и завидует братству,

и спит на снегу, как спала его мать.

За миску подсохшей, безмасляной каши

он взвоет, споёт или сук принесёт.

Ему похваленье хозяйское слаже,

чем корм заграничный и плотность ворот.

Зверёк он покладистый и раболепный,

бесхвостый, безухий и драный с боков,

а костью манимый станцует балетно,

послушный приказу озвученных слов.

Прислужливый норов – униженный статус.

Однажды холопу настанет пора -

его задерут или волки, иль страус,

иль сдохнет у ног господина двора.

Единственный, кто готов принять бой

Полки чернозёмные нас атакуют,

сияя белками разгневанных глаз,

сверкают монистами и негодуют,

пророчат густой, разрушаемый час.

Их очи черны, как смолистые камни.

Кидаются к цели, как тысячи львов.

Сияют мечи, будто атомный гафний.

Кагальной ордой застилают покров.

Сердитое полчище мчится так грозно,

неистово мечет железистый град,

завзятые воины гудят громоносно,

ведя к нашим стенам громадный отряд.

Тьма копий и стрел искололи всё небо,

стараясь поджечь защищаемый форт.

Бегут в своих перьях, как будто бы в шлемах,

уверовав в силу тотемных красот.

Туземцы хотят уничтожить пришедших,