Орбека. Дитя Старого Города

– И тут была какая-то мысль, – сказал он, ударяя себя в лоб – и тут было чувство, что желало реализоваться… Всё нужно отдать в жертву! Всё… для родины…

Он прошёлся и посмотрел при свече на свою начатую картину, потом на тихий уголок, с которым было связано столько воспоминаний. На стене висел портрет Анны, набросанный по памяти, представленной как святая; когда он на него посмотрел, у него на глазах заблестели слёзы, но тут же затушил свечу, чтобы не дать овладеть чувству, и бросился на кровать.

В груди великой отвагой билось его сердце, потому что вспомнил все унижения, каких не раз был свидетелем – это безжалостное, жестокое, насмешливое правление, которое должно было разбередить самую спокойную душу; этих торжествующих солдат на улицах, этих плоских служак, гордо поглядывающих из карет на толпы и сгинающихся до земли перед силой… и всё, что слышал, на что глядел, что когда-либо в жизни кровь его гнало к краснеющему от позора лицу.

Наполовину во сне, наполовину наяву он видел звенящие в снегу шеренги окованных братьев, гонимых в далёкую метель за то, что любили родину, что смели вздыхать, что подняли головы, что мечтали, что плакали…

И старцев, сидящих над могилами расстрелянных сыновей.

И вдов, плачущих под виселицами повешенных мужей.

И детей, брошенных в добычу московскому образованию за то, что остались сиротами после изгнанников.

И тех оплёванных, людей, носящих польское имя, которых покрывали золотом за отречение от самых святых чувств.

И осквернённых распутством тех бездушных палачей женщин.

И опустевшие костёлы, и разрытые кладбища, и обворованные святыни, и увезённые памятки, и исковерканную злодейскими перьями историю… и закрытые уста, и сдавленные железными оковами сердца.

– Что же удивительного, что на дне этого кубка горечи есть отчаяние? – воскликнул он. – Что пойдём умирать, чтобы не унизиться! Не спасём родины, потому что мы одни, слабые, а сосредоточились на нас все; одни свирепостью, другие преступным равнодушием, потому что из народов, что нас признают героями, ни один капли крови не даст за Польшу… Да! Но в героическом порыве мы будем свидетелями истории, запишем кровью, что смерть и мученичество были так страшны, что нам пришлось напасть и схватиться голыми руками за их заострённые мечи!

В таких мечтах, разгорячённый, дожил Франек до дня. В окно глядел утренний рассвет, когда, уставший, он смежил веки, а в его снах продолжались видения дня и вечерняя борьба духа. Он видел какое-то гигантское погребение и себя, и Анну, и гроб, покрытый пальмами, и синие тучи, в которых тонул нагой зимний пейзаж…

Колокол костёла Святого Иоанна разбудил его серебряным звуком, всходило солнце, Франек чувствовал необходимость увидеть Анну, ему пришлось выйти пораньше, чтобы подождать её; поэтому он вскочил, оделся и потихоньку выскользнул из дома.

* * *

После вчерашнего дождя утро было как младенец, выходящий из купели… Свежее, полное благоухания, которое с берегов Вислы и лесов долетало даже в эти уголки города.

Когда, пройдя улицей Святого Яна, Франек поглядел на Вислу и синеющую даль, покрытую туманом, как серебристым покрывалом, когда его облила волна ветра, веющего с реки, он почувствовал себя более резвым; мир ему показался таким молодым и красивым, что в гармонии с ним должны были настроиться мысли.

Он побежал к Подвалу, становясь на страже дома, из которого ожидал выхода Анны. Её окно, известное ему, всё убранное зеленью, которую она любила, было открыто; Ануся встала. Он знал её привычки, был уверен, что ждёт его и вскоре выйдет.

Поэтому он сел, задумчивый, опираясь на столбик, уставил глаза в то окошечко, цветущее, как садик, и глубоко задумался… И не пробудился от этих грёз, пока его кто-то легко не ударил по плечу; содрогнулся, вскочил – перед ним стояла Анна в белом платьице, бледная, грустная, но с улыбкой на детских губках.

– Ты, беглец мой! – воскликнула она, очевидно принуждая себя к весёлости. – Но сколько же ты стоил мне беспокойства! Всю ночь я провела в лихорадочных грёзах; снились мне кандалы, солдаты, отгоняющие меня прикладами, крики, дым, кровь и выстрелы; я вся ещё дрожу.

– О, моя дорогая Анна! Успокойся же, прошу! Стоит ли обо мне так тревожиться и у себя здоровье, такое нужное, отбирать? Скажи, ты предпочла бы, чтобы, когда все туда пошли, я один презренно, равнодушно, остался взаперти дома из-за какого-то страха? Ты бы не стыдилась за меня?

– И любить бы тебя не сумела… жалела бы, может, только. Но мы понимаем друг друга: ваше дело – идти на опасность, наше – мучиться и молиться; мы вас не задерживаем, оставьте нам наши слёзы!

Они с невыразимой грустью поглядели друг на друга и их дрожащие руки сжались в молчании.