Орда (Тетралогия)

Баурджин, в соответствии с правилами выставки, подписал свои работы псевдонимом — «Серебряная стрела». Псевдоним, кстати, оказался довольно прозрачным... впрочем — только для посвящённых. Ведь о серебряном амулете на шее князя знало очень мало людей — раз-два — и обчёлся. Ну, воины монгольской стражи, наверное, видели. Ну Фань — ему Баурджин как-то раз сам показал. Ну Турчинай — это уж само собою. Кстати, её что-то на выставке не было. Быть может, явится позже? Надобно будет спросить — что же понравилось?

Князь перешёл к следующей стене и застыл, поражённый еле уловимой красотою увиденного. Один иероглиф, всего один, напоминающий бегущего человечка. Знак «Да» — «Великий». Вроде бы просто... Но, с каким изяществом выведены линии. И по ним можно понять характер мастера — да-да, несомненного мастера — понять, увидев. Порывистость движений — во-он, как прошла кист, слегка, по касательной, дотронувшись до шёлка, такой порыв свойственен молодости, значит, каллиграф — ещё совсем молодой человек. Но решительный и смелый. А вот эта горизонтальная линия — неровная, словно бы немного дрожащая — несомненно, говорит — нет, намекает! — на какую-то тайну, которую должно хранить ото всех. Но эта тайна — не мрачный секрет разбойников и лиходеев, о, нет, она вполне благородна — о чём неоспоримо свидетельствует благородство и изящество линий. Ах, какой же всё-таки изящный рисунок! Кто интересно автор?

Баурджин наклонился. Ну конечно же псевдоним. И весьма оригинальный! «Свежий Ветер» — так назвал себя неизвестный молодой мастер. «Свежий Ветер» — надо будет запомнить.

На выходе Баурджин подозвал к себе Фаня:

— Ну, как тебе? Что понравилось?

— Ван Сичжи — великолепен! И Пу Линь. А вот Чжана Сюя я, признаться, не очень-то понимаю, точнее, не очень-то принимаю. Весь этот стиль «сумасшедшей скорописи» кажется мне каким-то наигранным, неестественным, может быть, даже излишне эпатажным.

— Да уж, на вкус да цвет товарищей нет! — хохотнул князь.

Фань вдруг хитро улыбнулся:

— А ваши иероглифы я сразу узнал, господин. Их невозможно спутать. Не понимаю — как такое может изобразить ко...

Юноша тут же осёкся, сообразив, что снова чуть было не наболтал лишнего.

— Ты хотел сказать — как такое мог изобразить кочевник? — с усмешкой продолжил нойон. — Видишь ли, дружище Фань, я ведь долго жил в Ляояне.

— Да-да, я слышал об этом из ваших уст.

— И вот ещё что запомни — не каждый кочевник — варвар, как и не каждый варвар — кочевник, — заканчивая разговор, философски произнёс Баурджин.

После посещения выставки князь чувствовал душевный подъём, которого почему-то давненько уже не наблюдал. Сколько себя помнил — и здесь, и в той жизни — он всегда был окружён друзьями да хотя бы и просто приятелями. Живое общение, дружеские пирушки, веселье — всего этого так остро не хватало сейчас Баурджину, что он иногда жалел, что является наместником — а значит, человеком, недоступным для большинства смертных. Может быть, именно поэтому, от недостатка дружеского общения, князь столь часто навещал Турчинай? И ещё ему нравилось общаться со следователем Инь Шаньзеем — тоже, наверное, поэтому. Кстати, тот давно что-то не заходил, не докладывал. Дня два уже, а может, и три.

Чёрт побери, а взять, да и закатить сегодня во дворце бурную ночную пирушку! Кого позвать? Фань ещё, пожалуй, молод, не стоит спаивать мальчика, кто остаётся? Чу Янь? Этот умный, любезный, но слишком уж чопорный господин? Управитель дворца — одно слово. Нет уж, что-то не очень-то хочется с ним сидеть. А с кем тогда? Керачу-джэвэ? Простоват, но в качестве собутыльника вполне сойдёт. Лишь бы только не спился — монголы на это дело падкие. Ещё кто? Ху Мэньцзань? Пить с простыми десятниками как-то тоже... не того. О! А, может, произвести его в сотники? Хм. Да и с сотниками-то, честно говоря... Ещё не хватало слухов о том, что наместник великого монгольского хана — пьяница, и пьёт с кем ни попадя!

Сон что-то никак не хотел приходить, и в голову лезли разные мысли, большей частью тоскливые — об оставленной в кочевье семья.

Поворочавшись, Баурджин встал, оделся и, пройдя кабинетом, выглянул в приёмную. Стоявшие у дверей часовые не спали, несли службу исправно. Один — стражник десятника Ху Мэньцзаня, другой — монгол Керачи-джэвэ.

Пройдя мимо часовых, наместник спустился на первый этаж, в караульное помещение. При виде князя игравшие в кости воины тут же вскочили, почтительно кланяясь. Гремя, упали на пол костяшки.

— В азартные игры играем? — усмехнулся нойон.

— Так, чуть-чуть, — заступился за своих десятник Ху Мэньцзань. — Иногда.

— Ла-адно, — Баурджин махнул рукой.— Вот что, Ху. Выйди-ка!

Прихватив алебарду, десятник послушно вышел.

— Сходи за Кераче-джэвэ, — приказал князь. — Прихватите кувшин вина и поднимайтесь в приёмную. А свою алебарду можешь оставить в караулке!

Оба — и Керачу-джэвэ, и Ху Мэньцзань — поначалу стеснялись, но потом, уже после первого кувшина, ничего, разошлись — раскраснелись, повеселели. А Баурджин им всё подливал — и попробуй-ка, не выпей! Впрочем, невольные гости и не думали отказываться.