Орфей спускается в ад

Максин. Ха! Ты меня убиваешь. В последнее время я подумываю все здесь продать и вернуться в Штаты, в Техас. Открыть кемпинг где-нибудь на шоссе неподалеку от большого города вроде Хьюстона или Далласа, сдавать номера бизнесменам, которым нужны уютные укромные уголки, чтобы после работы немного подиктовать симпатичным секретаршам, не умеющим ни на машинке печатать, ни стенографировать. Бесплатные ром-коко и ванные с биде. Думаю ввести в Штатах биде.

Шеннон. Максин, неужели у тебя жизнь этим и ограничивается?

Максин. И да, и нет, милый. Я прекрасно понимаю разницу между тем, чтобы кого-то любить, и тем, чтобы с кем-то спать – даже мне она ясна. (Шеннон начинает привставать.) Мы оба достигли той точки, когда нужно определиться с тем, что нам от жизни нужно… Пусть даже не на высшем уровне.

Шеннон. Гнить не желаю.

Максин.

И не будешь. Я тебе не дам! Я знаю, как ты устроен. Помню один из твоих разговоров с Фредом на этой самой веранде. Ты ему объяснял, как начались все твои проблемы. Рассказал, как мама, твоя мама, отправляла тебя спать, когда тебе спать еще не хотелось, и ты предавался утехам маленьких мальчиков, сам себя ублажал. Однажды она застала тебя за этим занятием и как следует отшлепала щеткой для волос, поскольку, по ее словам, ей пришлось тебя наказать, дабы Бог не наказал тебя за это строже.

Шеннон. Я рассказывал это Фреду!

Максин. Да, но я слышала весь ваш разговор. Ты сказал, что любил Бога и маму, так что бросил эти шалости ради них, но они остались твоей тайной страстью, и ты затаил тайное зло на Бога и на маму, из-за того что тебе пришлось это бросить. Поэтому ты отыгрался на Боге, читая атеистические проповеди, и на маме, начав спать с молоденькими девчонками.

Шеннон. Я никогда не читал атеистических проповедей, никогда не прочту и не захочу, когда вернусь в лоно церкви.

Максин. Не вернешься ты ни в какое лоно никакой церкви. Ты упомянул в письме декану, что тебя обвиняют в совращении несовершеннолетней?

Шеннон (так резко отодвигая стул, что тот опрокидывается

). Вот что ты меня достаешь? Достаешь с той минуты, как я тут появился! Хватит меня пилить! Хватит, прошу тебя!

Максин (безмятежно улыбаясь при виде его ярости). Ой, милый…

Шеннон. Что значит – «ой, милый»? Максин, дорогая, что тебе от меня нужно?

Максин. Только вот это. (Ерошит ему волосы. Он сбрасывает ее руку.)

Шеннон.

О господи. (Ему нечего сказать. Он качает головой и с легким беспомощным смешком спускается с веранды.)

Максин. Мой повар-китаец говорит: «Не напрягайтесь»… Не напрягайся. Он утверждает, что это его философия. Вся китайская философия в двух словах – «Не напрягайся»… С твоим «послужным списком» и висящем на тебе в Техасе обвинении в совращении несовершеннолетней как тебе вернуться в лоно церкви? Разве что податься к «пятидесятникам»[32] с их смазливенькими молодыми «прыгуньями» и охапками сена на полу молельного дома?

Шеннон. Сегодня вечером поеду на автобусе в город, чтобы отправить письмо. (Идет к тропинке. Снизу доносятся какие-то звуки. Шеннон раздвигает листву и смотрит вниз.)

Максин

(спускаясь с веранды). Осторожнее, призрак где-то там.

Шеннон. Мои дамочки что-то замышляют. Собрались на дороге и сгрудились вокруг автобуса.

Максин. Они сбегают от тебя, Шеннон.

Она подходит к нему. Шеннон отступает на шаг, Максин смотрит вниз. В номере третьем включается свет, и Ханна встает из-за небольшого столика, который она расчистила, чтобы написать письмо. Снимает с крючка японский халат и надевает его, как актер в костюмерной. Номер Нонно также тускло освещен. Он сидит на краю кровати, чуть раскачиваясь вперед-назад, неразборчиво бормоча строки своего нового стихотворения.

Максин. Да. Там внизу какой-то маленький толстяк, кажется, Джейк Лэтта. Да-да, точно Джейк Лэтта. Похоже, турагентство направило его сюда, чтобы принять твою группу, Шеннон. (Шеннон смотрит сквозь листву и дрожащими пальцами закуривает сигарету.) Ну и пусть принимает. Не напрягайся! Вон он поднимается. Хочешь, я с ним разберусь?

Шеннон. Сам разберусь. А ты, пожалуйста, не вмешивайся.