Оруэлл: Новая жизнь

Каким писателем представлял себя Оруэлл на этом раннем этапе своей карьеры? Очевидный ответ - необычайно старомодным, носящим на рукаве свои влияния и, кроме того, находящимся в плену ушедших образцов, которые стремительно исчезали с литературной карты. Четвертый, неопубликованный рассказ 1928-9 годов открывается предложением "Однажды в романтические дни моей юности я сумел завоевать расположение дамы, чье состояние было настолько велико, что компенсировало поразительное уродство ее лица". Нашему герою удается обручиться с наследницей, но затем он вынужден выяснять отношения со своей бывшей любовницей. Посетив эту даму в ее доме на "захудалой улице, где между фонарями мелькали белые и испорченные лица", и узнав, что она слышала о помолвке, он меняет курс, решает писать, страстно целует ее и просит "засвидетельствовать свою любовь, отдавшись мне". Выходя из дома, он сталкивается со своим будущим шурином и "богатым другом". К счастью, их подозрения сменяются "облегчением и весельем", когда в окне появляется любовница, которую они принимают за проститутку. Все заканчивается хорошо, "и я был женат, и (моя жена умерла рано) жил счастливо после этого".

Если это выглядит так, будто могло быть написано Полем де Коком, чьи житейские истории о парижских деми-монделях забавляли многих любителей клубного отдыха викторианской эпохи (майор Пенденнис был поклонником Теккерея), то первое опубликованное литературно-критическое произведение Оруэлла, эссе "Монд" о Голсуорси, выдает столь же старомодный подход. Хотя Голсуорси вскоре после этого получит Нобелевскую премию по литературе, его романы к тому времени были ярлыком эдвардианской степенности. Одним из любопытных аспектов эссе Оруэлла является его слабая атмосфера товарищеского чувства. Оруэлл сразу же относит автора "Саги о Форсайтах" к высшему среднему классу ("класс богатых буржуа, который дает Англии большинство ее законодателей, юристов, офицеров армии и флота, а также ее дилетантов и мелких поэтов"), одобряет его чувство огромной пропасти между имущими и неимущими и его неприязнь к социальной системе, признает его недостатки и признает, что его работы устарели, но в итоге хвалит его за искренность на том основании, что быть искренним нелегко. Многие писатели с большим талантом, чем у него, использовали его с меньшей пользой".

Все это заставляет "Джона Голсуорси" казаться странным пророчеством, указателем на тот вид литературной журналистики, которую Оруэлл будет создавать пятнадцать лет спустя, всегда стремясь выявить достоинства писателей, отставших от критиков, или найти моральные ценности в иногда бесперспективных обстоятельствах. И все же совокупный эффект произведений, которые он создавал в конце 1920-х годов, не говоря уже о среде, в которой он их создавал, лишь демонстрирует, насколько он отставал в своем писательском развитии. Вспоминая о своем пребывании в Париже, он вспоминает случай, когда ему показалось, что он видел Джеймса Джойса в кафе Deux Magots, но не смог подтвердить идентификацию, "так как Джей не отличался внешностью". В этом полунамеке есть что-то унылое; большинство молодых литераторов, как вам кажется, попытались бы подтвердить свою догадку. Для сравнения, продолжительный визит Коннолли в 1929 году включал в себя дружбу с Сильвией Бич, патроном "Шекспир и компания"; знакомство с Джойсом, жившим тогда на улице Гренель, с которым он обменялся подробностями их ирландского происхождения; и общение с Эрнестом Хемингуэем, которого он встретил в магазине мисс Бич. Есть подозрение, что Оруэлл осознавал любительский характер своих ранних писательских усилий. Много лет спустя он признался Гоу, что "оглядываясь назад и зная, какой это шумный бизнес - литературная журналистика, я понимаю, что мог бы справиться гораздо лучше, если бы знал канаты".