Осенние каникулы

Вот, оказывается, почему Митька жаловался своему отцу только на меня. Ну вот так всегда в жизни: можно годами издеваться над человеком, а он всё стерпит и будет рад таким отношениям, как единственным, которые похожи на дружбу, а можно наоборот, годами защищать непонятного дурачка от нападок, не давать смеяться над ним другим, и случайно переспать с девушкой, которая, оказывается, ему очень нравится, как всё, нет хуже тебя человека.

Почему так? И самое главное: на чём эти двое сошлись? Увы, дорогой читатель, ни на один из этих вопросов ответа в «Осенних каникулах» я не нашёл, как ни старался!

Аня сидела на скамейке под куполом невероятно странной, я бы даже сказал, неописуемой конструкции, до того она мне непонятна, что и говорить о ней я не стану.

Аня сидела в синем дождевике. Дождевик! Какая всё-таки между нами пропасть. Сегодня я бил себя, так, что челюсть болит до сих пор, а когда вышел на улицу, даже не надел капюшон, хотя лил дождь, а Аня — Аня сидела в дождевике!

Она резко встала и крепко меня обняла — я тоже её обнял. Так мы простояли несколько минут, пока не заговорили, впрочем, не выпуская друг друга из рук.

— Серёжа, я сегодня была в университете, я спрашивала у своего преподавателя, он ведёт курс для поступающих. У них набор как раз в ноябре — ты обязательно пойди туда, к экзаменам легче будет подготовиться. И я ему про твой дневник рассказала, ему стало интересно, ты ему покажи, как готово будет.

И я бы хотел обрадовать Аню хорошими новостями, а главное, как-то проявить заботу, но я был беден, до ужасного беден, мне решительно нечего было дать этой прекрасной девушке, и я поблагодарил её, в который раз за неделю заплакал, зарыдал у неё на коленях.

Она гладила меня по голове, а я чувствовал, что ни разу этого не заслуживаю, что мой предел — это пить пиво по вечерам с Владом и Сашей, разговаривать о поэзии, ничего в ней не понимая, считать себя самым умным, самым лучшим писателем — а потом удивляться, почему так больше никто не думает.

Но я лежал на коленях у Ани.

— Аня, ты слишком хорошая. Я тебя очень люблю, Аня! Но что я могу тебе дать? Ты слишком добрая, Аня, а во мне кроме обиды и злобы больше ничего нет. Тебе будет без меня лучше, Аня.

— Это я сама решу, Серёжа: как мне будет лучше. И почему ты думаешь, что ты плохой? Ты просто несчастный, мой милый Серёжа, а я, мне кажется, слишком глупа, чтобы быть способной на что-то большее, чем доброту.

— Я этого не понимаю, Аня. Я пока что не понимаю этого, но я обязательно пойму, если ты останешься рядом.

— Конечно, останусь, Серёжа! И мне, и тебе так будет лучше, так мы всё вынесем, главное не впадай в грех уныния, Серёжа.

— Мой папа был талантливым человеком, его стихи до сих пор знают по всей стране. Но он не справился с собой, со своим характером, и убил ни в чём неповинного человека, Аня. А я не знаю — талантлив ли я, но пока что мне кажется, что я и с собой не справлюсь, и что никакое творчество меня не спасёт.

— А ты думаешь, что творчество может кого-то спасти? В смысле, на самом деле помочь? Надо быть сильным, Серёжа. Не всякую боль можно выплеснуть, написав книгу. Где-то есть черта, Серёжа, где заканчивается талант и начинается человек, где заканчивается пища для искусства и начинается просто плохая жизнь. Твой папа с этим не справился. Но попробуй справиться ты. Не теряйся, не унывай. Будь сильным, Серёжа.

После этих слов я перестал плакать, а на какое-то время и дышать. Я снял свою куртку, кофту и майку. Аня никак не показала удивления, даже если оно и было.

Я показал Ане вторую татуировку. Под левой грудью, прямо под сердцем, в то самое место, куда, как мне говорили, отцу всадил нож, было выбито всего одно слово: «папа».

Аня это увидела и не могла сдержать чувств. Мы поцеловались.

Вторая

суббота

Было бы красиво сказать, что всю ночь мы гуляли с Аней по умирающему осеннему городу, что всю ночь мы целовались под дождём, а после этого уехали в далёкие дали, и жили долго и счастливо, пока смерть нас не разлучила.

Но метро имело свойство закрываться, и я проводил до него Аню и пошёл домой. Хотелось спать — настоящим и правильным сном, не таким, который был днём, но спать было никак нельзя — сегодня, последний день, когда я могу дописать и отредактировать свой дневник.

Зачем я вообще его писал? Разве не легче было дать мне какую-нибудь тему, чтобы я что-то придумал, а не пересказывал свою жизнь? Хотя, Н.А. виднее — у него чутьё на подобные вещи.

Я перечитал свой же дневник, и окончательно и безобразно потерялся в нём. Мне непонятно, что это такое я писал целую неделю, хорошо ли это, и стоит ли это кому-то показывать.

Решил, что всё-таки стоит. Перечитывая, я иногда улыбался, но порой морщился от боли из-за написанных в спешке предложений. Например, я пятьдесят шесть раз написал слово «конечно», что, кажется, многовато. Уже выходит пятьдесят семь — явно перебор. Тире я не считал, я таких чисел даже не знаю. Некоторые запятые были поставлены, видимо, на пьяную голову. А разговор бабушки? Всё это было нелегко, и управился я в 3:54.