Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

«Свободный выбор», связанный с возвращением к литературной жизни после скандала вокруг «дела Уленшпигеля» – то есть с преодолением разрыва, который поэт еще год назад считал «богатством» и боялся «расплескать» – неизбежно провоцировал авторефлексию. Этого требовали и недавние, ставшие отчасти публичными, заявления Мандельштама об «уходе из литературы»[197]. Поэтическим манифестом нового этапа и одновременно постскриптумом к начавшейся с претензий Горнфельда и чрезвычайно травмировавшей Мандельштама истории с переводами стало, на наш взгляд, написанное в марте 1931 года стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…»

Разыскания И.М. Семенко, проследившей историю выработки окончательного текста «Волка» (как сокращенно называли текст Мандельштамы), позволяют увидеть, что тема литературы, «некоей письменной продукции»[198], включающая в себя указание на тесно связанную с «делом Уленшпигеля» газету (Не табачною кровью газета плюет), возникает у поэта сразу и обостряется по мере работы. Изначально она сопряжена с темой противопоставления и противостояния «массы и певца»

[199], причем, как точно замечает Семенко, совокупность мотивов, характеризующих в черновиках стихотворения «массу» (чернила и кровь), раскрывается, будучи повторена Мандельштамом в стихотворении «Квартира тиха, как бумага…» (1933), где она обозначает ненавистный ему тип «разрешенного писателя» («Какой-нибудь изобразитель, ⁄ Чесатель колхозного льна, ⁄ Чернила и крови смеситель ⁄ Достоин такого рожна»). Именно этот тип литератора, противостоявший, по мысли Мандельштама, ему в конфликте вокруг переводов, стал объектом авторской ненависти в «Открытом письме советским писателям» и в «Четвертой прозе». В окончательной редакции текста присутствует и мотив конфликта поэта со старшим литературным поколением («Я лишился и чаши на пире отцов»), игравший, как мы помним, важнейшую роль в восприятии Мандельштамом «дела о переводах». Упоминание волка

и века-волкодав а вводит ключевую для всего сюжета тему травли. Появление «политического» мотива ссылки, дающего основания для более широкой интерпретации всего текста, может, как кажется, быть объяснено тяжелым опытом Мандельштама, несколько раз дававшего на заключительном этапе рассмотрения «дела Уленшпигеля» многочасовые показания следователям ЦКК ВКП(б), интересовавшимся, как мы уже указывали, его политическим прошлым. При этом страшная жаркая шуба сибирских степей напоминает о ненавистной

жаркой гоголевской/литературной шубе из посвященного конфликту вокруг «Тиля» фрагмента «Четвертой прозы». Наконец, «тусклое имя Горнфельда» – «убийцы русских поэтов или кандидата в эти убийцы» – оказывается имплицировано в последней строке («И меня только равный убьет»[200]), манифестирующей, с одной стороны, все то презрение Мандельштама к своему обидчику, которое выразилось в посвященных ему строках «Четвертой прозы», а с другой – демонстрируемую всем текстом стихотворения тщетность попыток «горнфельдов» уничтожить Поэта. Именно скрытое «посвящение» Горнфельду, автору известной (и упоминаемой в связи с ним в «Четвертой прозе») книги, названной цитатой из стихотворения С.Я. Надсона – «Муки слова» – вероятно, объясняет, в полном соответствии с мандельштамовской теорией «опущенных звеньев»[201], «домашнее» именование этого стихотворения у Мандельштамов «Надсоном»[202]

.

Понимание нереальности получения штатной оплачиваемой службы («академической спокойной работы», по определению Н.Я. Мандельштам из письма Молотову) и, одновременно, того, что «литература моя – весьма убыточное и дорогое занятие» (из письма Е.Э. Мандельштаму, 11 мая 1931 года: III: 503), приводит Мандельштама в начале 1932 года к пересмотру ригористической позиции, занятой им в начале 1930 года и касавшейся преждевременности получения им пенсии («не хочу фигурять Мандельштамом»). Теперь пенсия воспринимается как своего рода паллиатив «исторически-архивной службы» (из того же письма Молотову): 21 февраля Бухарин и Халатов инициируют процесс назначения Мандельштаму персональной пенсии «всесоюзного значения», увенчавшийся, «учитывая заслуги его в области русской литературы», 23 марта постановлением СНК СССР о «пожизненной персональной пенсии в размере 200 рублей в месяц»[203].

Тогда же, в конце января – начале февраля 1932 года, после долгих проволочек и хлопот, разрешается и вторая – жилищная – проблема: Мандельштам получает жилье в «писательском» Доме Герцена на Тверском бульваре.

11