Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Однажды осенью 1933 года он поделился со мной впечатлениями о поездке в Одессу. Проезжая через одну из небольших станций на Украине, он увидел из окна поезда горы трупов – это были умершие от голода крестьяне. Мы вспомнили о встрече у Маяковского дома <…> И вдруг Александр Львович проронил фразу, которую не могу забыть: «Вряд ли Володя мог пережить все это»[264].

Мартовский вечер в Политехническом музее был отмечен эмоциональной полемикой Мандельштама с той частью вступительного слова Эйхенбаума, где, как показалось поэту, был недооценен Маяковский. Этот инцидент получил отражение в газетной хронике: Мандельштам, писал автор отчета о вечере С. Гехт, «напал на Эйхенбаума, речь которого слушал (по собственному его признанию) через замочную скважину. <…> В речи Эйхенбаума было много спорных (и очень спорных) положений, но он не выступал против Маяковского, как говорил об этом Мандельштам»[265]

. То же отмечено и слушателями-мемуаристами: Мандельштам «начал не со стихов, а с возражений против доклада Эйхенбаума. <…> Маяковского он возвеличил. Он назвал его „точильным камнем всей новой поэзии”»[266]; «минут тридцать пять (без преувеличения) [Мандельштам] говорил о том, что Эйхенбаум оскорбил Маяковского, что он не смел даже произносить его имени рядом с именами остальных (как нельзя, недопустимо сравнивать Есенина, Пастернака, Мандельштама с Пушкиным или Гете). Маяковский гигант, мы не достойны даже целовать его колени»[267]

.

Причины такой гиперболической (и одновременно самоуничижительной) оценки поэта, отношения которого с Мандельштамом при жизни не характеризовались близостью[268], на первый взгляд, неочевидны. По свидетельству вдовы поэта, Мандельштам «из современников <…> ценил и следил за работой Пастернака, меньше Маяковского – очень огорчался саморастратой Маяковского на агитки»[269]

. Еще на рубеже 1917 года Мандельштам писал о смерти художника как о «высшем акте его творчества» и призывал «не выключать [ее] из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено» («Скрябин и христианство» [II: 35]). Именно так была воспринята им весть о самоубийстве Маяковского, названная в черновиках «Путешествия в Армению» «океанической». Там же прослеживается не допущенная автором в окончательный текст тема противостояния поэта и «толпы» («общества»): «Общество, собравшееся в Сухуме, приняло весть о гибели первозданного поэта с постыдным равнодушием. Ведь не Шаляпин и не Качалов даже! – В тот же вечер плясали казачка и пели гурьбой у рояля студенческие вихрастые песни» (II: 402). Эта болезненная тема, явно имевшая для Мандельштама автобиографические коннотации (и намеченная также в синхронно писавшемся «Волке»), оказалась «во весь голос» реализована в статье P.O. Якобсона «О поколении, растратившем своих поэтов», написанной в мае – июне 1930 года и вышедшей (вместе с текстом Д.П. Святополк-Мирского «Две смерти: 1837-1930») отдельным изданием в Берлине в 1931 году[270]. Прочитав текст Якобсона, полученный, по-видимому, от И.Г. Эренбурга, Мандельштам отозвался о нем: «библейские слова»[271]

. Этой высочайшей оценке не помешал и тот огорчивший поэта[272] факт, что Якобсон с оговоркой отзывается в статье о значении творчества самого Мандельштама.

Текст Якобсона, поразивший современников[273], задавал принципиально новый ракурс восприятия Маяковского, в своих опорных точках оказавшийся чрезвычайно близким Мандельштаму (также переоценивавшему путь Маяковского после его смерти) и, по-видимому, повлиявший на его отношение к фигуре Маяковского в целом.

Смерть Маяковского – в «обрамляющей [его] кончину травле» – осмыслялась Якобсоном в ряду других символических смертей русских поэтов, определенных, как он настаивал, не частными, а социальными обстоятельствами: