Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Расстрел Гумилева (1886-1921), длительная духовная агония, невыносимые физические мучения, конец Блока (1880-1921), жестокие лишения и в нечеловеческих страданиях смерть Хлебникова (1885-1922), обдуманные самоубийства Есенина (1895-1925) и Маяковского (1894 < sic! > – 1930). Так в течение двадцатых годов века гибнут в возрасте от тридцати до сорока вдохновители поколения, и у каждого из них сознание обреченности, в своей длительности и четкости нестерпимое. Не только те, кто убит или убил себя, но и к ложу болезни прикованные Блок и Хлебников именно погибли[274].

Маяковский представал у Якобсона как поэт, который «воплотил в себе лирическую стихию поколения», причем в описании Якобсона это поколение не могло не ощущаться Мандельштамом как свое:

Примерно те, кому сейчас между 30 и 45-ю годами. Те, кто вошел в годы революции уже оформленным, уже не безликой глиной, но еще не окостенелым, еще способным переживать и преображаться, еще способным к пониманию окружающего не в его статике, а в становлении[275].

Ненависть к в широком смысле антиреволюционной, консервативной стихии быта, с которой, по Якобсону, всю жизнь воевал Маяковский, также роднила текст «Поколения» со статьями Мандельштама начала 1920-х годов, с «Шумом времени» и даже с «Четвертой прозой» («Когда певцы убиты, а песню волокут в музей, пришпиливают к вчерашнему дню» у Якобсона – ср. о Благом, который «сторожит в специальном музее веревку удавленника – Сережи Есенина»). Некоторые пассажи Якобсона актуализировали в новом – сближающем – контексте содержавшие совпадения с последними текстами самого Мандельштама стихи Маяковского («Не потому ли стих его начинен ненавистью к крепостям быта, и в словах таятся „буквы грядущих веков”?»)[276]

.

Под пером Якобсона Маяковский, который, говоря словами Курса, не мог пережить все это, вырастал в символическую фигуру поэта-новатора, ставшего, несмотря на всю революционность, жертвой своего «глухого» времени, «обреченным „изгоем нынчести”»[277], чьи «захватывающие песни о будущем <…> из динамики сегодняшнего дня превратились в историко-литературный факт»

[278]. Мандельштам, не раз манифестировавший свою «современность», однако упорно выдавливаемый критической рецепцией из литературного сегодня в прошлое, не мог не видеть здесь неожиданной и оттого еще резче ощущаемой общности поэтических судеб[279].

14

30 сентября 1931 года симпатизировавший Мандельштаму главный редактор «Нового мира» В.П. Полонский записал в дневнике: