— Хотя, нужно сказать, — серьезно заявил Финнлейт, — твой инструмент похож на арфу, но эта арфа не более чем цыпленок перед настоящей уткой.
— Настоящая арфа, — добавил один из ирландцев, рыжеволосый великан с длинным именем, как у богатого и знатного человека, его звали Мурроу мак Майл мак Будах мак Сирбхол, — издает волшебные звуки, у нее струны из тонких олених жил, а не из конских волос, которые звучат так резко, словно царапаешь костлявый подбородок.
— Они хорошо звучат, когда все разом, — произнес в ответ Финн, пока остальные болтали и смеялись, на его лице играли огненные отблески костра, а волосы развевались по ветру.
— Подбодрил бы ты Воронью Кость, — добавил он, кивнув на мальчишку — тот сидел, хмуро наблюдая за работой Онунда над носовой фигурой, которую Олаф не хотел видеть на своем корабле, а уж тем более был против того переименования корабля в «Сохатого».
— Нам еще придется с ним расплачиваться, — ответил я, и Финн кивнул, а затем вздохнул, когда Бьяльфи провел по струнам и запел:
Те, кто сидел достаточно близко, могли услышать довольное хмыканье Финна и его негромкое «хейя» — а это высшая похвала от него. Я поймал себя на мысли, что он доволен буквально всем, что бы ни случалось с нами в последнее время, и тень от носовой фигуры, внезапно выросшая за ним в лунном свете, не была случайна; Финн находился там, где счастлив.
Хуже всего то, что пока я мирно трудился в Гестеринге, изображая из себя землевладельца, мои побратимы тоже разделяли это бремя, ведь Обетное Братство — настоящая семья, и они не оставили меня даже в этом недостойном, по их мнению, деле.
Глава 12
Ветер дул то в корму, то почти затихал, и за последние несколько дней мы прошли немалое расстояние, хотя дождь, мелкий и надоедливый покрывал поверхность воды мелкой рябью. Черноглазая оказалась права — мы не видели поселений по берегам реки с бахромой деревьев. Видимо, местные жители держались от нас подальше, я был уверен, что они прекрасно знают о нашем появлении. Я хотел бы найти мирных жителей, чтобы расспросить их о монахе, мальчике и лодке, полной воинов с суровыми лицами.
Корабль на всех веслах легко скользил по воде, изящно выгнутая шея носовой фигуры рассекала воду, команда гребла не напрягаясь. Тролласкег опасался поднимать парус из-за переменчивости ветра, а на реке не хватало пространства для маневра. Цвет неба менялся от бледно-голубого до темно-серого, грозовые тучи собрались в кучу и стали похожи на огромный мрачный утес.
Гребцы, безмятежные, словно лебеди на воде, пели песни, где каждая строка повторяется гребцами с другого борта, это монотонное пение помогало отсчитывать время в открытом море — там, где не надо было ни от кого скрываться. Здесь, как мы считали, все и так уже знали о нашем появлении, и мы пели громко, чтобы дать понять местным жителям — мы не прячемся и не собираемся нападать на них.
Последняя строка повторялась не раз, и ветер разносил ее далеко по воде, он выл как собака на привязи. Он дул порывами, прыгал и кружился словно взбесившийся щенок, а затем пропадал совсем, так что я задавался вопросом, откуда он вообще взялся. Разве что он всегда гулял по широкой речной пойме.
— Возможно это особый тип джинна, — ответил Рыжий Ньяль, когда я озвучил свои мысли, — как песчаные вихри, которые мы видели в Серкланде.
— Или как те снежные вихри в Великой Белой Степи, — сказал Воронья Кость, — они всегда появлялись перед снежной бурей — бураном.
Свеи, исходившие Балтику вдоль и поперек и считающие себя настоящими мореходами, после этих слов стали смотреть на ветеранов Обетного Братства немного по-другому, рассчитывая, что эти воспоминания побудят тех рассказать о наших путешествиях. Двенадцатилетний мальчишка видел и сделал больше, чем они, взрослые мужчины с грубыми голосами и спутанными бородами, и они это понимали; как и все, кто достаточно долго знал Олафа, догадывались, что он вовсе не тот мальчик, каким поначалу кажется.
Воспоминания о далеких плаваниях вместе с товарищами все равно радовали гребцов, и они пели до тех пор, пока не охрипли.