Оскорбленные чувства

Расплатившись, народ хватал салфетки и шел к подставке с приборами. На свет являлись погнутые алюминиевые ножки и вилки. Балансируя подносами, осторожно перешагивали люди через юркую тряпку уборщицы. Уборщица шуровала шваброй. Люди садились обедать.

Нет-нет, – говорил Сопахин, сутулясь над порожней миской, в которой мок кусочек черного хлеба, – я не буду говорить ничего плохого про Эллу Лямзину.

Понимаю, – кивал Катушкин, – де мортуис аут бене, аут нихил.

Катушкин был полнеющим мужчиной в старом пиджачке, носимом и зимой, и летом. На носу его слабо держались маленькие круглые очочки.

Да дело даже не в этом, не в моральном аспекте, – скривился Сопахин, и свитер его, с застиранными ромбиками и квадратами, тоже вдруг сморщился в рукавах, как будто передразнивая хозяина. – Я ведь и так под подпиской о невыезде. Плюс штраф грозит, сами знаете.

Ну так надо протестовать! Директор школы, значит, сутяжничала, присваивала бюджетные деньги, а судят вас. Под надуманным предлогом.

Нет-нет-нет… – пробормотал Сопахин. – Я в это не ввязываюсь. И потом, Элла Сергеевна тоже пострадала. Я вот жив хотя бы, а она… Меня сейчас многие дергают. Мэр собирается парк вырубать, который в девятнадцатом веке закладывали. Единственный в городе. Будут там строить бизнес-комплексы. Народ галдит, подбивает меня бороться, а я что? Я под следствием!

По-хорошему, – прервал его Катушкин, – Лямзина должна была выплатить штраф за вас. Полмиллиона деревянных! Сумма-то пустяковая для таких толстосумов.

Ну чего уж теперь, – отмахнулся Сопахин. – Мне главное, чтобы с работой утряслось. А то жена грозится уйти и дочку забрать.

После обыска, что ли?

Ну да. Они же ночью ворвались, дверь сломали. Дочка засыпать нормально перестала с тех пор. Ну, в общем, жена у мамы теперь живет. А я вот уголовник. И безработный. И должник к тому же.

Сопахин скрипуче хмыкнул. Грудь его осела, ромбики на ней выгнулись и сложились вдвое, превратившись в равнобедренные треугольники.

Катушкин оглянулся на чавкающий и хлюпающий по сторонам народ, на ребенка, закатившего истерику и червяком ворочавшегося на холодной, только что промытой плитке пола. На симпатичную молодуху-азиатку в шифоновом переднике, собиравшую со столов забытые подносы. В уголке его рта трепыхалась улыбка. Он был энергичный человек, Катушкин. Давным-давно в нем поселился жужжащий, деятельный перпетуум мобиле, зажигалка, моторчик, нанодвигатель. «Шебутной, – язвили о нем, – шило в заднице».

А все же – снова пошел он в атаку, – что конкретно так оскорбило следствие?

Я… – запнулся Сопахин, – я не склонен винить детей. Они меня поддержали. Вот, я уволен теперь, а ученики ко мне ходят, и в СИЗО ходили. Просят к ЕГЭ подготовить, за плату. Репетиторство мне подкидывают…

А претензии к вам какие все-таки?

Одна ученица, десятиклассница, записала кусочек урока, как раз по Великой Отечественной. И там я вроде как надругался над нашей историей. Но самое главное – это декада. Декада – это уже публичное искажение прошлого, и наказание там похлеще.

Как это исказил? – упорствовал Катушкин.

Ну как-как… – прогундосил Сопахин, сморкаясь в шероховатую бумажную салфетку. – Я рассказывал о пакте Молотова – Риббентропа. О совместной оккупации Польши советскими и гитлеровскими войсками. Ну и как мы присоединяли прибалтийские республики. Если коротко, аннексировали. Сначала Эстонию, Литву и Латвию, потом Финляндию… Ну, это тоже подшили в дело.

Сочли фальсификацией?

Ну да. Там следователь такой, усатый. Он мягко говорил, по-доброму. А двое других – те настоящие бычища, пару раз мне даже зафитилили. Когда я спорил.

Сопахин потянулся к стакану с киселем. В киселе тонула муха. Он принялся доставать ее черенком суповой ложки. Кисель задрожал, как живой, не отпуская жертву, цепляясь за черенок. Муха была выкинута в угол стола. Лениво прядало ее крыло.

Ну а как они возражали? Что можно возразить на факты? – не унимался Катушкин.

Возражали? Обыкновенно. Что я клевещу на советское государство. Что пакт о ненападении был победой нашей дипломатии, что это хоть на время отсрочило войну. Что Польшу и остальных мы, наоборот, спасали. Армия-освободитель. Что Сталин, при всех издержках в виде репрессий, был эффективный менеджер.

Они что, поклонники генералиссимуса? – встрепенулся Катушкин.

Да нет… – кисло ответил Сопахин. – Просто, говорят, нельзя ни в коем случае уравнивать Сталина с Гитлером. Иначе получается реабилитация нацизма. Это преступление. А я выходит что уравнял.

Сопахин поднес стакан с киселем к тонким губам и принялся осторожно заглатывать его желейную густоту. Обнажилось рифленое донышко.

И что теперь делать будете? – спросил Катушкин.

Да ничего. Деньги искать. Мне тут к тому же дверь испоганили. Написали краской «фашист». Видно, соседи.

Почему же фашист?

Ну как почему? По статье моей так и выходит.