Оскорбленные чувства

Другие божились, что Семенову схватили во время принятия расслабляющей аромаванны. Черные балаклавы ворвались в клинику эстетики и косметологии «Василиск». Негодяйка лежала распаренная, голая, в теплой воде, смешанной с молоком, медом и эфирным маслом пачули. Ее выдернули из ванны, вывихнув руку.

Третьи утверждали, что Семенова пришла и сдалась сама после исповеди духовнику покойного Лямзина. Якобы тот уговаривал грешницу каяться перед земным судом. Якобы Семенова шла с повинной пешком, по колдобинам и грязи, через весь город, одетая в простые джинсы и куртку. Якобы шла и шептала:

– Простите, простите, простите…

Леночка дурела от слухов, уши ее горели, в воображении сменяли друг друга сцены позора Марины Семеновой. Она вспоминала, как однажды увидела фифу в профиль, чуть-чуть снизу вверх. У той, как у игуаны, провисал мешочек под подбородком. Хваленая красотка оказалась с изъяном. И как Андрей Иванович не замечал?

Марина Семенова, недоучка, выскочка, всегда желала казаться умной. Раз, когда Леночка пришла к ней домой с поручением от Лямзина, Семенова смотрела кино. Кино шло в записи. Она нажала на «стоп», и картинка застыла на черно-сером загадочном кадре.

Ты знаешь, что такое эффект Кулешова? Не знаешь? Эх ты, темнота. Это когда – понимаешь? – при монтаже сопоставляют два кадра, и появляется новый смысл.

Ей хотелось поймать Леночку на невежестве. Она любила узнавать новые слова и тогда начинала повторять их на публике неустанно.

С тобой, Леночка, у меня каждый раз какое-то жамевю. Что глазами хлопаешь? Жамевю, говорю. То же самое, что дежавю, только наоборот. Вроде как давно знакомы, а дурость твоя удивляет, как в первый.

«Гилозаизм», говорила она. «Антропный принцип». «Вильгельм Райх». «Теория праздного класса». «Глобальная деревня». «Апатеизм». «Стохастический». Не всегда понимая, что все это значит, она пробовала каждую фразочку, каждое словечко на язык, словно деликатес. Ильюшенко был ее собственным поставщиком умственных безделушек. Они часто спорили о маневрах и манипуляциях для поимки чужой любви. Леночка услыхала такой разговор краешком слуха.

Ты, Мариша, тоже ловец человеков, – говорил Ильюшенко, по обыкновению чавкая печенюшкой, – ты владеешь уловкой Бенджамина Франклина.

Это как? – спрашивала Семенова.

Это так, что ты не приказываешь, а просишь. Тот, кого ты просишь об услуге, охотно окажет ее опять и опять.

А еще, чем еще я владею? – радовалась Семенова.

Еще? Фасцинацией.

А это чего?

Фасцинация? Ты завораживаешь. И жертва уже не слышит других сигналов – морали, к примеру, или разума. Жертва у тебя в сетях. И ей хорошо.

Иногда Марина Семенова являлась к Лямзину в министерство. Тот немножко нервничал. Предпочитал нейтральную территорию.

У Андрея Иваныча посетители, – объявляла Леночка.

Семенова кидала на диванчик свою роскошную сумку из кожи страуса и принималась хлопотать с расческой у зеркала. Под каштановые прядки для прикорневого объема прыскался какой-то замысловатый мусс. Приемная наполнялась запахом мускуса.

Что там за шобла у него засела? – властно интересовалась она. И Леночка, подавляя раздражение, лопотала:

По вопросам землеустройства.

Иногда Семенова бывала милостива. Раз она подарила Леночке женскую косметичку. Косметичка не прижилась, Леночка вышвырнула ее в помойку. Как и семеновские нравоучения. Впрочем, один совет засел у Леночки в голове, словно мантра, которую заставляли зубрить на тренингах личностного развития:

Если мужик артачится, тогда и койки врозь. Сразу же станет шелковым.

Семенова применяла этот прием разделения коек к покойному Лямзину. Однажды министр был отнят от тела любовницы на целых пару недель. Он тарабанил ей в дверь, звонил, рычал, умолял, но она оставалась жестокосердна. Она отмалчивалась, не отпирала. А дело-то было в какой-то жалкой мелочи. Ей хотелось поездить с возлюбленным по Европе – открыто, как муж и жена. И чтобы много подарков, опер и ресторанов. Лямзин менжевался. Он боялся такой уж наглой огласки. Он трусил жены, губернатора. В области взяли курс на семейные ценности. За европейский кунштюк могли настучать по тыкве.

Но теперь министр был мертв, и праздник расходился по городу. Со сцены выступал мэр, и на огромном экране по-великански отражались его барбосьи щеки.

Наш город за год украсился десятком новых дворовых шведских стенок. Мы глубоко печемся о спортивном и здоровом развитии подрастающего поколения…

Площадь жужжала. Мэра никто не слушал. Речи его служили аккомпанементом, сопровождением для мельчайших разговорчиков и приветствий. Горожане представали перед ним цветным гравием, в котором, как в калейдоскопе, по чьей-то воле пересыпались камешки. Розовый утекал куда-то вбок, голубой плыл вверх по кривой диагонали, коричневый вертелся по кругу.

Но вдруг из этого лилипутского царства, раскинувшегося под сценой, вырос раскольничий голос:

Как же вы бережете? Вы парк вырубаете!

Голос рождался из мегафона. Откуда, как через металлоискатели пронесли мегафон? Кто оказался предателем?

Вы кто такой? Вы зачем срываете праздник? – окрысился мэр. Возникло волнение.