Осьмушка

Надо же.

Впервые кто-то её зовёт в родные сёстры.

И надо же, чтобы так – в последний день…

– Обдумай, – кивает Ржавка. – Дело-то не плёвое.

* * *

Валить прежде, чем всем мясом прирастёшь.

Это правильно.

Других мыслишек лучше в черепе и не держать, а то потом наплачешься, да поздно будет.

Нельзя дожидаться.

И так размякла уже со своими понарошечными играми, кисель, слабачка.

Верста за верстой под ногами горит, и тем легче, чем дальше от рогатой оленьей башки, на которой среди чужих линялых тряпиц и срезанных волос покачивается её собственная прядь, крепко заплетённая старшачьими руками – земляная масть, сильная, упрямая.

Солнце давно миновало свой высокий полдень, а до заката ещё неблизко. По разным приметам Пенни вполне уверена, что идёт она верно, да и её ноги действительно помнят хоть раз пройденный путь. Отродясь не случалось плутать или нечаянно теряться. А вот сбегать…

О, вот этой самой низинкой они шли, когда Ржавке взбрело запеть про старшаково озёрное стояние. А вон там, впереди, возле густой серебристой ивы – мелка для дерева, крупна для кусточка – конопатый Коваль насмешил их непотребной песенкой про полтораста штук ершей…

Что-то привлекает внимание Пенелопы.

Под ивой, в сырой траве, прячется что-то живое, грязно-белое. Вздрагивает, скорчившись комочком.

Пенни подходит медленно, внюхиваясь, вслушиваясь, вглядываясь. Ладонь, мимо разума, сама, обнимает костяную рукоятку прямого ножика – и так же сама отпускает.

Да это же сирена, маленькая сирена из тумана.

Пенни почему-то не сомневается, что это – та самая.

Но только теперь белая кожа не сияет жемчужно. Большие глазища мутноватые и больные, совсем безумные от ужаса. И дышит с трудом, со всхлипом. Вокруг рта размазано и присохло что-то тёмное, похожее на кровь. Поджатые ноги ободраны, да и руки тоже. Пенни опускается на колени, не зная, как помочь. Выговаривает единственное, что знает, на сиреньем замороченном языке:

– «Дружба-мясо», «дружба-мясо».

Сирена глядит на неё из травы, и кажется, тоже узнаёт. Тихо сипит без голоса, показывает двумя руками себе на горло – там виден припухлый синяк с маленькой точкой посередине, словно от укуса насекомого.

Или от укола какой-нибудь дрянью.

– Я помогу, – говорит Пенни. – Я помогу. Но надо встать. Давай. Вот так, потихонечку…

Сирена плачет без слёз, всё пытается что-то сказать и не может, цепляется тонкими пальцами с маленькой перепонкой за осьмушкины крепкие руки.

Пенелопа вдруг замечает какую-то жуткую неправильность, странность.

Она уже некоторое время слышит пение птицы-козодоя, Капримульгуса, но ведь сейчас день. Поют козодои днём или нет? Раньше она слышала их тарахтение только ночью. И звук какой-то не такой. Более ровный. Сильный. Моторный. И приближается.

– Я помогу, – обещает Пенни. – Я помогу.

Ничего страшного

Такое лето живёт вокруг, будто ничего страшного и не случается на свете.

Коже тепло от солнца, ветерок сдувает редкое надоедное комарьё. Под истёртыми подмётками старых кед – ласковая земля. Да внутри лютая, страшная темнота, и надо бежать хоть к частому подлеску – на моторах там не проедут, а пешком ни за что не догонят, не догонят, не…

Сирена совсем без сил, не то что бегом – даже потихоньку не может. На четвёртом шагу худые длинные ноги, ссаженные и расцарапанные, подгибаются ватно, и водяное создание виснет на Пенни, вцепившись в курточку. Наверное, вся прыть ушла на то, чтобы хоть досюда-то добраться.

– Лезь на спину, понесу, – говорит Пенни, сбрасывая рюкзак. Конечно, сирена не смыслит людского говора, а со страху совсем ошалевши, и приходится объяснять прямо руками, когда времени-то лишнего совсем нет. Всхлипывающее, дрожащее существо кажется ниже Пенни-переростка головы на полторы, и в кости вовсе узенькое, хрупкое – точно намного легче той же бабки Сал, которую молодые орки при кочеванье за спиной тащат; так Пенни не слабее их, ведь не слабее, и впробежку-то порезвее многих.

Сирена всё же кое-что соображает: хватается крепко за плечи, чтобы не давить Пенни за шею, прижимается к спине гладким телом, и Пенни бежит, чуть пригнувшись, и пока даже не чувствует особой тяжести, сперва мелкой рысцой, а потом и махом.

Дрызга говорила: трое на квадриках. Но мотор за спиной слышен ещё только один. До частых деревьиц совсем недалеко, лишь бы не запнуться, а тому, позади, пускай бы нора какая-нибудь под колесо ввернулась…

Да только шиш там, а не нора. Почти перед самой кромочкой подлеска моторное вытьё делается нестерпимо близким, чужой человек на квадрике едет наперерез и тормозит метрах, может быть, в шести. Сирена больше не держится за Пенелопу – сползает на землю и сипит безголосым горлом.

– Эй, стоять, – говорит человек.

Обычный взрослый парень. Загорелый, немножко лохматый. Пару дней не побрившийся – так и Коваль ходит иногда, и Тис над ним смеётся, гладит за лицо открытой ладонью, называет ежовой мордой.