Осьмушка

И опять – будто мутное зеркало поднесли к носу: а сама-то, дурища, не хотела дёру дать? Разве давно ноги тебя несли прочь, в неворотимую сторонку – так и ушла бы, если б не попался случайно на пути волшебный Ним…

Мирка всё суёт Тумаку в руки пачку соли и собственный костяной скребок. Глаза у обоих ошпаренные. Наверное, сильно недоспали нынче.

Речей больше не ведут. Даже Липка примолк.

Из штырь-ковальских запасов Последним отсыпано вяленого мяса. Ещё Сорах и Костяшка собрали-таки несколько старых ножей, вовсе не орчьего кузнечного ремесла – обычных, вроде армейских, «до Коваля», чтобы отдать уходящим. На первую мысль – странно, что самые что ни есть не-орчьи клиночки Чия спокойно принял в дар. Со второй мысли – опять понятно: хорунши, сделанные человеком, для Чии уже изначально должны быть вроде насмешки или оскорбления. А эти простые старые ковыряльники – ну что ж, ножи и ножи.

Хаш смотрит в землю, может быть, чтобы не видеть Булатов и Моргана, и под носом у него сыро. Ему подарили куртку, унылой серо-зелёной масти. Куртка, может, когда-то и была людская, но уже много раз она чинена и перешита Чабхиными руками. По груди, по плечам и через загривок даже вышит жёлтый простой узор вроде птичкиных следов одним плотным рядком. И снова Пенни понимает больше, чем хотела бы понимать: небось карманы набиты загодя остатком Дрызгиных сухарей, или какой-нибудь солёной мтевкой, или хоть хрустким чистухиным корнем; а ещё – подарок Хашу не оставят, почти наверняка Чия велит отдать его Шале, у Последних ведь не принято беречь хорошую вещь для себя – надо отдать кому нужнее.

И это даже справедливо, а справедливость не бывает «плохой»…

Она бывает ужасной.

Мрачные это проводы.

– Да что ж это, – говорит Ёна беспомощно, тихо, будто бы самому себе.

– Будешь ли жив через год, Чия-старшак? – окликает Штырь. – Скольких своих сбережёшь?..

У хромого зрачки делаются узкие-узкие. Будто не на Штыря глядит, а на яркое Солнце.

– Где ты был, когда мы умирали?.. Когда Хаш принёс весть, что в твоём богатом клане людьё живёт наравне с вольными, я его сам едва не убил… не верил. Где раньше ты был, щедрый старшак? Слушал своих ведьм? В земле копался? Не-орку лёжку грел – плодил ему вымесков?..

И Чия идёт прочь, поправив на плече лямку своего мешка – в который, как некстати встряло Резаку на ум, – аккурат и убрано вяленое мясцо.

Последние шагают с ним, будто крепко побитые.

– Спасибо, пожалста, здрасти, до свидания, – скороговоркой произносит Рэмс Коваль, даже не выматерившись. – И кто только меня орочьей подстилкой не звал, но чтобы так приложить…

Как тупо, ох, как тупо. Неужели Тис ничего не сделает, чтобы…

Последние не успевают пройти и полусотни шагов. Шала отстаёт. Оглядывается раз, другой – и останавливается. Полощутся под ветром Шалины тряпки – точь-в-точь как на Дрызгином Опудале.

Хромой оборачивается.

Шала напрягает голос, чтобы хорошо было слыхать и Последним, и всем, кто в ранний час собрался их проводить.

– Я теперь решаю не умирать.

– Славно, – говорит Чия. – А стоишь-то чего? Идём.

Неужели есть в Шале, почти неживом уже, такая сила, чтобы упереться против этого роскошного голоса, который сам по себе – и власть, и песня? Полшажка на неверных худых ногах. Сухой травой колыхнувшись – стоит!

– Иди без меня, старшак. Я теперь жить решаю.

– Шала, – хромой разворачивается, идёт сам навстречу, медленно, как будто не хочет пугать. – Ненаши смотрят.

– Пусть во все глаза смотрят. При Штырь-Ковалях ничего не сделаешь. И вы, орки… – Шала почти кричит пересохшим горлом, – попередохнуть решили? Как Крот, Харра, Щитник, Волчок… все…

Чия подходит вплотную. Не бьёт – несколько мгновений держит ладонь, замершую в замахе – и берёт Шалу за лицо: затыкает рот. Ноздри у Чии белые, хромой зажмуривается, как от сильной боли.

Открывает глаза. Отпускает руку – кладёт ладонь Шале на плечо.

– Я обнимаю тебя, когда ты плачешь, – говорит, почти улыбаясь.

– Я плачу, когда ты обнимаешь, – отзывается Шала. – И кто не плакал?

Тут – почти рядом с Пенни – Тис произносит ещё не известное ей орчье слово, сплошь состоящее из самых колючих согласных, и сам Тисов голос сейчас невозможно узнать. Тис идёт к Последним, точно у него внутри соскочила какая-то пружина.

– Штырь-Ковали живут, – выдыхает Шала. – Народятся у них ещё маляшечки, а я их качать стану, когда нэннэ умаются. Вымесок, не вымесок. Мне теперь без разницы. А Последние только дохнут!

Магранх-Череп, задев Коваля, следует за Тисом. Конопатый, будто очнувшись, тоже идёт.

– Ты сильней многих, – говорит Чия. – Будут тебе ещё правские дети. Ну? Пойдём.

Дурманный, бессмысленный миг.

Нелепый стык, склейка, где один бредовый сон сменяется другим, и ничего нельзя с этим сделать, и проснуться почему-то не выходит.

Штырь уже близко, но ещё не…

Звук. Тяжёлый влажный хруст, вовсе и не громкий, а до смерти теперь не вытрясешь из ушей.

* * *

Вот теперь подымается шум, неразбериха, разноголосый вой.