Осьмушка

– Думали, да. Ты можешь не принимать моё слово, но я скажу: завтра мы разберём дома и пойдём дальше на полдень, и я шагал бы рядом с вами, Чия. Если понадобится, я понесу Шалу на своём хребте. Морган примет Хаша в дети…

– Чего бы не принять, – усмехается Магранх-Череп.

– Выучит ли Мирка Тумака хорошо квасить шкуры, посмеёмся ли мы все вместе над Липкиными сказками, вразумлю ли я тебя драться, когда это нужно, вполсилы – но никому из вас не придётся умереть от будущей зимы. Вы повстречали нас. Вы больше не Последние.

– Я слышу, – отвечает Чия, помолчав. – Я слышу.

Пенелопа точно знает: хромой скорее согласится как-нибудь мучительно издохнуть, но Последние никуда со Штырь-Ковалями не попрутся, пока он жив и ещё шевелится. Кажись, это ясно всем.

– А если этого ты не хочешь, тогда я зазимую с вами, – вдруг говорит Мирка, и голос молодого орка звенит, а на своих старшаков Мирка даже не оглядывается! Сильный, взрослый… слишком сильный и взрослый, чтобы Чия…

– Нет, – хромой щурит глаза. – Нет, храбрец. Ты мне не нужен. Шала. Верни нож.

Шала глядит на ноженки со шнуром в своих руках, будто крепко сомневается: отдать ли их по доброй воле или посмотреть, что получится, если не отдать.

– Не бежал бы ты впереди добычи, думай, Чия, – говорит Штырь. – До утра время есть. Решайте, орки.

– Слышу, – повторяет хромой. – Я слышу.

«Чёрта с два он слышит», – думает Пенни.

От упрямой чужой беды хочется заплакать, как от своей.

Наяву

Позже Пенни будет ещё удивляться трюкам собственной памяти. Остаток вечера и краюшка ночи, когда не происходило ничего решительно важного, впечатались ясно.

Как в Зелёном доме открыт уголок, где живёт нэннэчи: толстый синий спальник на аккуратно умятой груде еловых лап, поверху – сразу два шерстяных одеяльца, подложенная под изголовье плетёная седёлка.

Как Мирка, весь сжавшись – меньше себя вдвое – утыкается лицом в бабкины колени. Вроде и не плачет, а только тяжело сопит.

Как тёмные сухие руки слепой Сал гладят Мирку по голове, долго, привычно и размеренно, будто это такая же работа, как ловкое плетение поясного ремня или тесёмника.

Как молчат и ворочаются костлявые.

Как Ржавка шикает на Дэя, который негромко зовёт Мирку на место спать.

Как после молчания, показавшегося Пенелопе невероятно долгим, нэннэчи воркочет полушёпотом, называет Мирку лихим орчинькой, и огородным луковым горем, и сильным внучьём, приговаривая: «обидно, обидно»… а потом Сал легонько треплет Мирку за ухо:

– Гости-то сами в очередь по ночам сторожат – верно я знаю?

– Угу.

– И старшачок ихный вроде сам-то на карауле не стоит?

– Не.

– Ещё б ему караулить, вдруг враги, а он уставши.

Мирка хмыкает невнятно, а Сал продолжает свою воркотню:

– И чего бы тебе не пойти к нашим на кошкин пост, да Тумака твоего не постеречь, пока выйдет? Глядишь и потолковали бы меж собой с полночки-то, пока тёмно…

Как Мирка после этих слов расправляется, будто весенний орляк, хлопает себя по лбу – несильно. Торопясь, обнимает Сал за плечи – только его и видели, лишь брезент на входе крылом взметнулся вслед.

Как нэннэчи устраивается спать и просит Пенелопу поправить занавесь.

Как со сторожевого поста тихонько приходит Ёна – межняку всё ещё не уснуть. Пенни лежит не шелохнувшись, упрямо закрыв глаза, всё время пока чернявый складывает одёжку, пока разбуженный Тшут не уходит охранять покой клана в свой черёд, пока Ёнин запах – озёрный, дымный, нелюдской, живой и горячий – не занимает своё привычное место.

Как, оказывается, не хватало простого Ёниного присутствия, чтобы наконец-то в шальной голове стало тихо.

Как молчком можно привалиться поближе к боку Ёны.

Почувствовать себя яснее и лучше, вместе с лёгким удивлением – ну надо же, дружья ладонь жёсткая, а погладил по лицу – мягко.

Очень смутно, как сквозь слой слежавшейся ваты, вспомнить: что-то ведь было такое – стыдное и опасное для юных человечьих девушек – и тут же забыть, ведь и вспомнилось-то совсем невпопад.

И тут же спокойно уснуть.

И этот кусочек времени, когда вокруг не происходило ничего по-настоящему важного и большого, остался в памяти ясно.

А вот то, что произошло утром…

* * *

Заря нового дня тонет в густом розоватом облаке.

Последние разобрали и попрятали в поклажу свою тесную ухоронку, как её и не было никогда – только пятно примятой пожухлой травы отмечает прежнее место шалаша-жилья.

Все пятеро Последних ещё здесь. И всё же межняку кажется: они отрезаны от Штырь-Ковалей неодолимой силой, будто не вполне принадлежат миру проснувшихся и живых.

Происходящее ощущается наполовину сном.

Пенелопа хотела, чтобы они ушли. Чтобы не натыкаться то и дело лицом к лицу на этих чужаков. Чтобы не жгло и не щипало всякий раз неприятное дурацкое узнавание: что, не нравится тебе Чия-лютый, не нравится, как он посматривает мимо тех, кого числит слабаками? А сама что – не так же столько лет по сторонам глядела?..

Но как же это возможно – уходить вот так от Штырь-Ковалей, отмолчавшись от предложенного тепла и дружбы, идти чёрт разберёт в какие страшные дюбеня, чтоб скорей всего и до будущей весны не дотянуть?!