Осьмушка

Нынешний праздник о начале новой стоянки удаётся не слишком буйным, а и скучным никак нельзя его назвать. Магда Ларссон, отчего-то волнуясь, рассказывает по-правски довольно запутанную историю о разлучённых в чужедальнем краю ррхи-близнецах, каждый из которых считает другого убитым. Изредка Магда подглядывает в свою синюю толстую тетрадку. В истории получается изрядно драк, мухлежа, любовей жгучих и разнообразной нелепой путаницы. Слова всё заковыристые, но в целом понять можно. Нэннэчи ведёт рассказ нараспев, даже будто на разные голоса, и почти не сбивается, несмотря на то что орки то ахают от какого-нибудь неожиданного поворота, то принимаются ржать – тогда нэннэчи Магда делает паузу и сама радуется, со всеми вместе[2].

Пенелопе приходит на мысль, что история ей знакома. Ну, точно. Под конец потерянные ррхи встретились в самый необходимый момент и крепко ошарашили окружающих, так как похожие были, будто две уклейки – все их путали. А потом отчаянные ррхи ещё и застаршачили в соседних кланах, потому что оба были не промах и снюхались с тамошними спесивыми вожаками, хотя без хорошей хрыковой понюшки, наверное, так сразу и не разберёшь, кто же там по кому сох.

Многие Штырь-Ковали, в том числе и кое-кто из четверых прибытков, аж верещат от восторга, что так ловко всё вышло. Магда Ларссон сияет совсем как августовская луна, и обмахивается тетрадкой, румяная от костра и от несомненного успеха.

Позже Пенни дерзает подойти к Магде:

– Я вроде спектакль по телеку смотрела… ещё книжка такая есть, только я её не осилила… там же одна ррхи была девчонка, она в парня переодевалась, и короче тоже все путали. Ну и здорово вы это переложили!!

Межняк ужасно стесняется, что не умеет красиво и гладко сложить даже обыкновенные человеческие слова, но Магда Ларссон не обращает на это внимания.

– Да, всё верно! Великая пьеса. Как хорошо, что ты её узнала! Мне давно хотелось попробовать пересказать её на орочий лад. Тебе правда понравилось?

Неужели этой умной и седой женщине не наплевать с высокой ёлки на Пенелопино мнение? Ну чем не чудеса! Пенни-Резак не решается сказать, что она и в людской-то версии половину слов никак не вдуплила, не говоря уж о правской. Но отвечает искренне:

– Ещё как понравилось. Ладно я, даже Тумак ржа… смеялся! А когда тот чертила надутый нарядился и давай выпендриваться – Штырь аж впокатку повалился, вы видели?!

– Знаешь, Пенелопа, наверное, за всю жизнь мои скромные труды не получали такой благосклонной оценки, как у Штырь-Ковалей.

– Я сначала думала, вы учительница. А вы, наверное, типа писательница или учёная какая-нибудь.

– Прямо сейчас – я орочья нэннэчи, – отвечает Магда, хотя и выглядит она, несмотря на поношенный и перешитый армейский шмот, скорее как императрица на старинном портрете: значительной и довольной.

А после праздника, при ночлеге, Тумак сперва всё норовит скорчиться в три погибели, может быть, от долгой привычки к прежней тесной ухоронке, потом вроде выпрямляется, немного отмякнув в полусне.

* * *

С утра Ёна зовёт на «грабёж». Конечно, не по-настоящему разбойничать, а просто обобрать давным-давно одичалые садовые остатки в разрушенном поселении, мимо которого они вчера проходили.

«Грабёж» прямо-таки весь состоит из разных крохотных чуд – и миновать бы, не заметив, да только сейчас Пенни-Резаку здорово нравится их свидетельствовать и собирать к себе в память, будто мозаику.

Быстрый бег – не от опасности и не ради срочности дела, а просто так, для радости. Чернявый то бежит почти вровень, то немного отстаёт. Ёна крепкий и резвый молодой орчара, силы в нём полно, а всё-таки её перегнать не сможет.

Трава, ещё не совсем просохшая от росы – о, вон там ещё метёлочки «кровавой каши», надо будет набрать!

Солнце и ветер в листве.

Неподвижные ящерки на тёмном камне – шорк – и улепетнули, попрятались, как и не было.

С малинника почти нечего грабить – обмельчавшие редкие ягоды частью усохли, частью безнадёжно перезрели. Но в паре ещё гожих ягод вкуса, кажись, на целое ведро. Ёна говорит, что не худо нащипать и листьев с малинных маковок, которые посветлей. Листья, оказывается, тоже в чай годятся.

Мелкие яблоки на дряхлых, раскорячившихся как попало деревьях. «С травы тут звери грабят, Резак, а мы и так дотянемся». Многие яблоки могут таить в себе жирного беленького червяка, и многие расклёваны птицами, а всё-таки это знатная добыча. Дух от этих яблок – аж слюна бежит и в носу щекотно, вкус – ой кислющи, а чары яблочные такие, что охота их точить да точить, покуда не лопнешь, пластать ножиком да складывать в рот, кривляясь от кислятины.

И можно совсем не помнить про заряный цвет из-под тощих рук, про комья земли и чёрное горе, которого пришлось нахлебаться тем, кто ничуть тебя не хуже.

И можно напропалую дурачиться и толкаться, потому что это не стыдно.

И даже можно визгануть по-шакальи, потому что Ёна, шальной, изловчился куснуть под шею – не больно, в шутку, – только мурахи табуном пробежали.

И можно сделать вид, что щас зарядишь Ёне пня, обмануть и самой его за плечо тяпнуть, тяпнуть и отскочить.

* * *