Остановка в пути

Вопрос гласит, и в зависимости от ответа дело возникнет или не возникнет вообще, — сейчас, когда мы так спокойно об этом беседуем, такая возможность еще есть. Вопрос гласит: чем, собственно, занимается молодой сотоварищ за пределами этой камеры? Действительно ли он занимается тем, о чем нам сообщает, отчего возвращается крайне усталый и раздраженный и хочет — по-человечески это вполне понятно — сорвать на ком-нибудь свой стыд и злость? Или тут перед нами стыд другого рода? Может, молодой сотоварищ так враждебен к нам, потому что враг с ним дружествен, а он дружествен с врагом? Объяснятся ли его необъяснимые дерзости, если выяснится: хотя молодой человек и молод, но он отнюдь не молодой сотоварищ, не наш сотоварищ, и его следовало бы, если бы это не оскорбляло священного слова, назвать сотоварищем врага? То есть предателем?

Ну-ка, вы, залетная птица, объясните, что с вами происходит.

Рудлоф наговорил слишком много. Употребил слишком много слов. Слишком многими словами злоупотребил оттого, что опять возымел вес. Доберись он скорее до последней фразы, я бы не успел сообразить: он брызжет слюной от восторга, что его опять призвали на службу.

Даже гауптштурмфюрер сказал:

— Вы всегда так трепались? Нам нужен допрос, а не семитское словоблудие.

— Понятно, гауптштурмфюрер, — ответил Рудлоф и, обратившись опять ко мне, спросил: — Где вы были сегодня?

— В конторе.

— Где вы были вчера?

— У врача.

— Где вы были на днях, когда вы так долго отсутствовали?

— В лагере на территории бывшего гетто.

— Кто, кроме вас, был в конторе?

— Женщина.

— Кто, кроме вас, был у врача?

— Другой врач.

— Кто, кроме вас, был в лагере?

— Примерно три тысячи человек, заключенных и незаключенных.

— Имя женщины?

— Мне его не называли.

— Ее звание?

— Уборщица, наверно.

— Не хамить. О чем вы говорили с врачом?

— Ни о чем.

— Вы молча общались с двумя врачами?

— Ваш вопрос касался одного. Тот со мной не разговаривает.

— А второй?

— Тот сам арестант. По мне, он даже слишком много разговаривает.

— В лагере вас хотели опознать? В качестве кого?

— В качестве того, кто я есть.

— А кто вы есть?

— Я Марк Нибур, понял ты, пес безмозглый? Один из Нибуров, тот, кто жив еще, понял ты, отставной кровосос? Полякам я не могу запретить меня проверять, но не позволю такому недоделанному курощупу лезть ко мне с идиотскими вопросами. Отцепись от меня, недоумок, мастер плясать на чужих пальцах, не то я вгоню тебе уши в горло!..

Я бы мог продолжать в том же духе, с удовольствием продолжал бы, на меня нашло вдохновение, бочарских ребят я гнал попарно. Я сорвался — они перекрутили гайку. И пронзительно-острая мысль сверлила меня во время всей этой сцены: если уж тебе не верят, что ты Нибур, изо всех громких Нибуров один тихий, то задай им жару, они этого ждут.

Они тебя держат за душегуба — так терять нечего.

Женщины с паркетом тебе не избежать, но ты можешь избежать участи прислужника этих типов, а ты станешь им, если начнешь уступать. Этого надо избежать.

Это надо кончать. Тут нужна еще одна точка. Здесь надо все перевернуть. Нужна точка опоры.

Я ее нашел. Сегодня она кажется маленькой, действительно всего только точка. Точка — это нечто такое, что неделимо и не имеет протяженности, — так говорит Евклид. Но нечто неделимое — это огромная целостность, а нечто, не имеющее протяженности, должно пронизывать насквозь — так говорю я. Движущаяся точка проводит линию — значит, опять-таки мне нужна точка, так как здесь надо подвести черту. Точку можно определить также как пересечение двух кривых. Верно, пути Нибура и Рудлофа пересеклись: Нибур-отец был страшен и бесстрашен, когда его сыновья простодушно рассуждали о гестапо, а Рудлоф служил в гестапо и уж наверняка был страшен. Кривые пересеклись, образовав точку. Когда идет процесс размежевания, определение точки может быть сформулировано резче: если понимать точку как часть пространства. На какой-то миг зажатый между двумя рифами, Нибур понял, что идет процесс размежевания: точка, которую ему следует найти, окажется существенной частью его бывшего и будущего жизненного пространства. А поскольку Нибур был печатником, то немецкое слово «пункт» — точка — мыслилось ему и как единица измерения шрифта, и тогда он вспомнил, что это немецкое слово происходит от латинского «punctum» и что означает оно, собственно, «укол».

Разумеется, тогда я ничего этого не думал; это я думаю сейчас, когда рассказываю.

Это тоже не совсем верно, я и тогда знал, что необходимо поставить точку, сделать укол, а об отце, который так гадко говорил со мной и с моим братом, думал всякий раз, когда мне на глаза попадался Рудлоф. Да и могло ли быть иначе: страшные картины, которые я рисовал себе мальчиком после пугающих рассказов отца о растоптанных пальцах часовщика, яркими вспышками расцвечивали мои представления о деятельности главного комиссара Рудлофа в те времена, когда он еще не был моим сокамерником.