Остановка в пути

От переживания, которое даже переживанием не назовешь, ибо это, скорее, было переумирание, я долго не мог оправиться и однажды решил: а теперь, парень, позаботься, чтобы тебя здесь побольше людей узнало, ведь, случись с тобой такое еще раз и останься ты в этаком состоянии, ни единый человек не будет знать, кто ты и что ты. Паспорта у тебя нет, как нет его ни у кого, с окружающими ты не знаком, тем более так близко, чтобы уберечь себя от забвения, свидетели, что ты существуешь, пожалуй, найдутся, но свидетеля, чтоб подтвердить, кто ты, не найдется.

Дружище Марк, единственный, кто о тебе все досконально знает едва ли не с первого твоего дня, — это ты сам, и потому ты не вправе упускать себя из виду. Единственный, кто мог бы под присягой подтвердить и засвидетельствовать, что ты — это ты, — только ты сам, вот и позаботься, чтобы ты остался самим собой.

В нынешней ситуации, без паспорта, можно дать себе самому любое имя, можно сказать, что ты сын Караччиолы[32]

или внук профессора Нибура. Можно сказать, что ты побывал на Килиманджаро. Многое можно сказать. Однако, потеряв память, ничего не скажешь. Тогда только другие могут что-то о тебе сказать, и ты против этого бессилен. Или могут такое навязать тебе, такое приписать, чего и сами не хотели.

Они станут что ни день упражнять на тебе свое остроумие, называть тебя всякий раз разными именами. Или станут взваливать на тебя чистку выгребных ям и сортиров: ведь тот, кто не знает собственного имени, будет тщетно доказывать, что только вчера отработал свою очередь. Или станут вечно тебя колотить, если что-то где-то пропадет: ведь тот, кто забыл собственное имя, тот забыл и все заповеди. У кого нет имени, тот не существует, тому не нужно места, тот не получает жратвы, не проходит в ворота, никуда не выходит, не приходит домой…

Чего только ты не выдумаешь, подумал я, но твердо решил крепко держаться в будущем своего имени.

Шестого октября тысяча девятьсот сорок пятого года я попал из Пулав, что в верхнем течении Вислы, в Варшаву, что в среднем ее течении, и опять, на сей раз очень и очень круто повернувшись, началась для меня новая жизнь. Осень была мрачной, рано похолодало, и лето мне скоро стало казаться какой-то иной планетой, а что Пулавы в той же стране, что и Варшава, я до сих пор не верю.

IX

Это были самые суровые солдаты из всех, с которыми мне приходилось иметь дело. Не знаю, за кого они нас принимали, но обращались они с нами так, будто подозревали в каждом из нас опасного преступника. Они вошли к нам еще до побудки и выгнали нас, подняв жуткий тарарам, на заброшенное поле рядом с лагерем. Там нас оцепили тройным заслоном конвоиры, вокруг ощетинились штыки, видны были легкие пулеметы и за ними пулеметчики; так нас заставили ждать, пока не забрезжил свет утренней зари.

Далее начался личный обыск, нешуточный, и оставить позволили нам очень немногое. Нам оставили миски и ложки, а все, что сверх того богатства, которым мы разжились за последние месяцы, полетело в кучу, и куча эта росла быстро. Вилки, ножницы, ножи — пленным разве здесь нужны? Посудины, какие заводит себе каждый, кто не хочет остаться невооруженным, оказавшись у треснувшей бочки с сиропом или у лопнувшего мешка с солью, составили добрую половину пирамиды, предметы одежды подозрительно гражданских цветов весело пестрели на выросшей горе, писчие принадлежности всех сортов, среди них грифельные доски с грифелями и карандаши, летели в общую груду, губная гармошка и зеленый мячик, предмет роскоши, ценность которого едва ли выразить какой-либо мыслимой суммой, тоже оказались на отвале.

И мои шахматы чуть было не очутились там, но, видимо, какой-то ангел подсказал мне, как вести себя, подсказал мне тон, которым нужно разговаривать с конвоиром, и тот в конце концов швырнул мне под ноги мои фигурки, а в мусорную кучу полетел только расчерченный на квадраты платок.

Это опять, в который уже раз, госпожа Гигиена отторгла от нас наше добро, и если бы она при этом еще поменяла нам одежду на чистую, то вся процедура приобрела бы некоторый смысл.

Но как ни занимало нас в эти часы все происходящее, по сути, занимал нас один вопрос: чего они от нас хотят? И чего они так выламываются, не из-за нас же?

Разве не мы те самые веселые певцы из Пулав, разве не мы те самые бодрые сборщики фруктов и грузчики песка, разве не мы те самые трудолюбивые добрые гномы с берегов Вислы, разве мы щадили себя, вкалывая на шоссе и железнодорожных путях, разве не карабкались на склизкие тропки и горящие стены, не шли смело на затаившиеся мины, не трудились в поте лица, не работали не за страх, а за совесть, разве не мы старались так, будто это была наша страна и мы приводили ее в порядок для самих себя?

Да, мы знали, что пришли сюда с войной, а кто желал заострить проблему, мог бы сказать: война пришла с нами, — но ведь война давно кончилась, она уже пять месяцев как кончилась, почти полгода тому назад, пол трудового года, и трава прошедшего лета успела пожухнуть, так зачем же вновь объявлять нам ту старую войну?