Остановка в пути

Мы вдосталь нанюхались пороха, теперь нас воротило от пулеметов; нам заплатили сполна, теперь в наших карманах пусто; никто не вкалывал усерднее нас, так зачем этот крик и гам и, простите, зачем вся эта таинственность, ведь, право слово, нам могли бы сказать, по какой причине и какого вообще черта свалились они нам на голову в такую рань.

Но подобные соображения всегда зависят от взглядов; польские солдаты придерживались, видимо, иных взглядов, чем мы; они разделили нас на семь равных частей, что им вполне удалось, ибо дизентерия, и мины, и всякие прочие напасти довели наше число до двухсот восьмидесяти.

Обеденный час стал часом прощанья с Пулавами, прощаньем на марше с маленьким лагерем, прощаньем на марше также с большим лагерем, прощаньем с вокзалом, где я увидел знакомого железнодорожника, прощаньем с рельсами, которые я укладывал и у которых стал свидетелем торопливых похорон. Прощаньем из вагона, что катил на северо-запад.

Порой я думаю, не съездить ли в те места еще раз, понимаю, что думать об этом — чистая сентиментальность, но понимаю также, почему меня тянет в места, где я не сказать чтоб был счастлив.

Все дело в том, что я уехал оттуда, не проявив должного интереса к уголку земли, где кое-что узнал о жизни — чуть больше, во всяком случае, чем за все предыдущие восемнадцать лет.

Тем не менее я не раз и не два подумаю, прежде чем отправлюсь в это путешествие, ибо на примере других начинаний подобного рода знаю, сколь мало из всего этого толку. Неловкость — вот чаще всего и весь результат, а для этого мне незачем пускаться в столь дальний путь.

Сорок человек в вагоне, в котором посредине сооружены нары, — да здесь же вроде и места много; если бы чуть больше знать о цели нашего путешествия и о намерениях относительно нас самих, то у нас, глядишь, и настроение бы поднялось.

Не помню, какое было у нас настроение; я не забыл, нет, я просто не заметил. Не помню, сколько времени мы пробыли в пути, как часто останавливались и что нам давали есть. Одно помню твердо: я чего-то ждал, а ощущение было такое, как если в темноте ступаешь по неведомой тропе. Я ждал расселин и корней, я ждал, что куда-то грохнусь или на что-то наткнусь; видимо, причиной тому было отношение к нам польских солдат; не доставало только наручников, тогда мы точно были бы эшелоном преступников.

Я хорошо помню, что разговорился с банкиром, которого здесь звали Ротшильдом, но легче мне от этого разговора не стало. Если направление не изменится, сказал он, тогда, возможно, мы едем в Варшаву.

— А ты знаешь Варшаву?

— И даже в самых разных обличьях, здравой и невредимой и разбитой. Но разбита она не как упавшие часы, а изуродована она, как часы, по которым прошел каток.

— Ты там воевал?

— Слава богу, нет. А то мне и вовсе худо было бы в нашем поезде.

— Но кое-кто из наших наверняка там был, — заметил я. — Куда-то ведь они потом подевались, а где-то ведь и мы все побывали.

— Верно, друг мой, если у тебя двести восемьдесят солдат, так будь уверен, что в каждой точке военной карты хоть один да побывал.

— Исключая, может, море, — вставил я.

— Но тоже весьма относительно, — ответил он. — Среди нас есть баварец-подводник, в Нарвике и Тобруке побывали многие, и прибыли они туда на военных судах. Если нам во все пункты съездить, как сейчас мы едем в Варшаву, так мой банк меня не дождется.

— Ты думаешь, они везут нас в Варшаву на работы?

— Да уж вряд ли на экскурсию, друг мой. Но, сделай одолжение, представь себе на минуту, что мы едем на экскурсию и каждый может еще раз спокойно глянуть на то, что он самолично разрушил; это, боюсь, вызовет горячий спор, этакий спор наоборот. Прежде каждый кричал, что это он сбил бомбардировщик или снайпера с крыши, а нынче все друг другу станут уступать первенство.

— Ну а ты, — спросил я, — ты станешь похваляться подвигами?

— Глупо, друг мой, не надо ни в кого пальцем тыкать. Будем говорить как можно более отвлеченно. Помечтаем о grand tour[33] по местам нашей gloire[34]

. Варшаву мы уже осмотрели, куда теперь? Направо, налево, вверх или вниз — наш путь пройдет по всему свету.

— Да не ори ты, — буркнул я, — еще подумают, что ты свихнулся, если будешь так орать. Меня пусть возят по всему свету; мне городов и городков бояться нечего, я ни одного не разрушил.

— Ни одного?

— Может, в одном городке танк, но ведь это были боевые действия, а я к тому же улепетывал.

— О, да ты, значит, исключение, мой друг, если то были боевые действия и ты улепетывал. А мы все, конечно, виновны в бесчинствах и кровожадности. Ну и шутник же ты! Думаешь, как все остальные объясняют свое участие в войне?

— Вся разница в том, правда это или нет.