Остановки в пути

После таких бесед я чаще всего шел бродить по Бригиттенау. Из всех наших странствий мы как бумеранг возвращались в Вену, в этот запущенный рабочий район. Я шел по Валленштайнштрасе и воображал, будто иду по Бродвею. Обшарпанные доходные дома у меня на глазах превращались в сверкающие небоскребы, двери неказистых табачных лавочек вдруг становились стеклянными входами в варьете и знаменитые бродвейские театры, обувной магазинчик на углу Клостернойбургерштрасе из маленького и невзрачного превращался в крупнейший в мире. В позвякивании трамваев я различал грохот надземной железной дороги на эстакаде — ее поезда пролетали над Манхэттеном. Шел дальше, и предо мной открывалась панорама Ист-Ривер, то есть Дунайского канала, с трансатлантическими лайнерами и роскошными яхтами — спасательными лодками Венской речной полиции. Потом я переходил Бруклинский мост, то есть Фриденсбрюке, рассматривал вдалеке Статую Свободы, то есть мусоросжигательный завод Шпиттелау, спускался в метро, воображая, что это нью-йоркский сабвей, разглядывал людей со всего мира — чернокожих, индийцев, евреев, китайцев, — и тут меня начинали толкать, отпихивать в сторону. Окрик вроде «эй, куда прешь, глаза дома забыл?!» или «идиот, ослеп, что ли?!» — быстро возвращал меня к действительности. Волшебство исчезало. Я ошеломленно озирался и ехал смотреть очередную стройку.

Опасения родителей не подтвердились. Постепенно мои отметки улучшились. Тест на интеллектуальные способности официально удостоверил, что я могу учиться в гимназии, а экзамен по немецкому при такой снисходительности учительницы и вообще стал простой формальностью. Из учителей меня недолюбливал один физкультурник. На одном из первых занятий он меня спросил, из-за славянского акцента, наверное:

— Ты что, югослав, или вроде того?

— Вроде того, — выпалил я.

До сих пор горжусь своим остроумным ответом, а тогда над ним хохотал весь класс. Но, понятно, учитель после этого ко мне лучше относиться не стал. Особо спортивным я никогда не был, и теперь по физре у меня тройки чередовались с двойками.

Но если в феврале семьдесят седьмого года меня чуть не исключили из школы, то не из-за неуспеваемости по физре, а из-за дружбы с Флорианом Цахом.

Флориан был незаметный тихоня, замкнутый, иногда он вроде даже медленно соображал. Одноклассники его часто дразнили. Но мне он сразу чем-то понравился, и мы подружились. Двигался он как-то неуклюже. Вроде как не ходил, а подпрыгивал, скакал на одной ножке. Локти прижимал к бокам, и горбился, и голову втягивал в плечи, как черепаха в панцирь, — точно хотел спрятаться от всего мира. В классе он был одним из самых мелких. Какой-то кривобокий, как будто его лепили-лепили из пластилина, а потом бросили, или собрали из разных частей, которые друг к дружке плохо подходят. Он часто надолго закрывал глаза, как будто вот-вот заснет. Зато он умел то, что другим и не снилось: он умел слушать.

Но самое главное, он со мной вместе любил фантазировать, придумывать всякие истории. Вот, например, я ни с того ни с сего начинал хохотать и, трясясь от смеха, выдавливал из себя:

— Представляешь, что я сейчас узнал: наш физрук летать умеет!

Он, подумав, подхватывал:

— А как же. Еще бы. Вылетает из школьного окна, потом через Дунайский канал, потом к Собору Святого Стефана. Вспархивает на шпиль. Зацепляется за него ширинкой и…

— Плюх — падает вниз! — закончил за него я.

— Но у него же крылья, он планирует, вот и вваливается через окно прямо какой-то тетке на кухонный стол…

— А она его за курицу принимает и бросает в кастрюлю!

— А суп из этой «курицы» пятеро ее сыновей съедают. А как только они его съели, сразу давай бегать, рыгать и писать наперегонки — ну, соревнования устраивают и спорят, кто победил.

Мы прыснули, хохотали как сумасшедшие и не могли остановиться, потому что наш физрук любил соревнования, хлебом не корми. Мы у него вечно бегали, прыгали и ползали наперегонки. Соревнования предусматривали полуфинал, финал, борьбу за четвертое и пятое место. А еще он то и дело выявлял чемпиона: чемпиона по прыжкам в длину, чемпиона по прыжкам на одной ножке, чемпиона по прыжкам через скакалку. «Чемпионов» физрук хвалил и освобождал от приседаний в конце каждого урока. Мы с Флорианом приседали по полной.

Флориану я доверял. Я даже рассказывал ему о своих приключениях в Израиле, Италии и Голландии, ну и, само собой, кое-что приукрашивал, как же без этого.

— В Доме Рембрандта в Амстердаме, — поведал я Флориану, — висят картины великого художника. А на самом верху, в мансарде, куда никого не пускают, сидит за мольбертом он сам. За много-много лет одному мне удалось провести охранников, проникнуть в святая святых и увидеть Рембрандта. На нем был плащ из шелка и бархата, на каждом пальце — золотой перстень, сапоги из настоящей оленьей кожи.

Флориан слушал меня как зачарованный. Глаза у него сияли. Мы шли из школы домой. Чтобы дослушать конец истории, Флориан согласился нести мой портфель и проводить меня до дверей дома.