Остановки в пути

— А давайте мы русского со стройки сейчас на кирпичи разберем! — крикнул кто-то.

Уж не Майер ли, которому учительница немецкого всегда ставила меня в пример?

— Юный Вертер страдает.

— А жена смотрит на него и плачет. Как трогательно!

От начинающейся травли меня спас звонок.

Математичка, наша классная, обвела всех подозрительным взглядом, поправила очки, полистала журнал, вписала туда что-то бирюзовой ручкой, закрыла журнал и еще раз испытующе на нас посмотрела, медленно переводя глаза с одного на другого. Постепенно до меня дошло, что ее смущает: тишина. Никто не перешептывался, не хихикал, не ронял на пол карандаши и ручки, доводя ее до белого каления, не бросался шариками из фольги и бумаги, не шаркал ногами. Тишину нарушало только тиканье стенных часов и медленно затихавшие шаги в коридоре.

— Что случилось? В чем дело?

Никто не произнес ни слова. Она пожала плечами.

— Раз так, переходим к новой теме.

На переменах пытка продолжилась. Обидчики нападали только на меня, Флориана оставили в покое.

— Мы девчонок не трогаем! — пояснил Фриц Венглер.

— Я не девчонка! — вскрикнул Флориан и снова зарыдал.

— Он не девчонка, он гермафродит, — съязвили девчонки.

— Плакса, баба, нюня! — неслось со всех сторон.

После уроков я как всегда провожал Флориана до трамвайной остановки. Накануне шел мокрый снег, и теперь под ногами чавкала грязно-бурая каша.

Какое-то время мы молчали.

— А может… — начал было Флориан и осекся.

— А может, — снова начал он, замялся, помедлил, схватил меня за рукав и покраснел. — Может, нам пореже вместе гулять?

Он старался на меня не смотреть.

— Да отстань от меня, идиот! — крикнул я и оттолкнул его.

Флориан покачнулся. Ранец упал у него со спины и плюхнулся на мокрый асфальт.

Я кинулся бежать — без оглядки, но потом не выдержал и все-таки украдкой обернулся. Флориан стоял, сгорбившись, скрестив руки на груди. В своей большой, не по размеру, закрывавшей уши и лоб почти до носа шапке, которую связала ему мама, он был похож на мультяшного гномика. Портфель по-прежнему лежал в грязи у его ног.

Надеяться на мамино сочувствие явно не приходилось.

— Ну и что? Он сейчас в больнице лежит? — сухо спросила она, когда я рассказал ей, что мне досталось от одноклассника. — А почему ты не защищался? Пора научиться давать сдачи!

Лицо у нее было непроницаемое. Только уголки губ чуть-чуть подрагивали. Мне эта грусть в ее взгляде была ой как знакома. Уж если она что решит, то не отступится от своего мнения.

— И как это, по-твоему, он должен дать сдачи? — всполошился отец. — Что, с целым классом подраться? Он же не такой, как я. Он мечтатель, не боец.

Отец забегал по комнате, а мама все так же сидела рядом со мной на кровати. Но, даже отворачиваясь, я ощущал на себе ее взгляд.

— Смотри на меня, я, между прочим, с тобой разговариваю! — потребовала она.

Я закусил губу, задержал дыхание и робко поднял на нее глаза.

— Конечно, нечего отцу подражать и на рынках драться, — сказала она. — Но ты должен заставить одноклассников себя уважать. Если они тебя один раз изобьют, а ты им не дашь сдачи, они тебя и дальше будут бить.

— Очень уж ты с ним жестко, — возразил отец. — И причем тут вообще моя драка на рынке? Может быть, лучше тебе сходить в школу, поговорить с классной?

— Еще чего! И речи быть не может! Еще не хватало, чтобы мы его в доносчика превратили! Когда я в школе училась, мы все конфликты разрешали сами и взрослых не впутывали, тем более учителей. Это был железный закон.

— А мы в Австрии, здесь нравы другие, — не соглашался отец. — Здесь все законопослушные и трусливые — и взрослые, и дети. Если их припугнуть хорошенько, они его трогать не будут.

Он на мгновение замолчал, задумавшись.

— А потом, это еще цветочки, ягодки-то наверняка впереди. Пока он для этих детей всего-навсего «русский», но они ведь рано или поздно узнают, что он еврей, и тогда… Вот от чего его защищать надо… Ведь кто знает, что им родители да бабушки с дедушками про евреев наговорили…

— Ну, тогда иди сам в школу и потребуй, чтобы учительница всех наказала, кто его бил или обзывал. Посмотрим, что из этого выйдет.

— Я? В школу? Чушь какая… Ты же лучше меня знаешь, что я на своем немецком такие сложные вещи объяснить не смогу. Вот если бы мы в Союзе были, тогда другое дело…

Мама нетерпеливо мотнула головой.

— Делай, что хочешь, — отрезала она, — а я в это не вмешиваюсь.

— А кто пострадает? Твой сын. И все из-за тебя, из-за твоего упрямства. Из-за твоих дурацких принципов!

— И это я от тебя слышу! У тебя хватает наглости мне такое в лицо говорить?

Она вскочила и теперь стояла перед ним, уперев руки в бока, воинственно выставив локти, как всегда, когда волновалась или злилась, чувствуя свое бессилие, — вместо того, чтобы устроить истерику, заплакать или начать бить посуду. Такого она бы себе никогда не позволила. Потом они стали скандалить, перебивая и перекрикивая друг друга, убежали в кухню, и я остался один на один со своими страхами.