Осторожно, треножник!

Так, оригиналом «Новых опытов о человеческом разуме» (в другом переводе – «…о человеческом разумении») Лейбница являются «Neue Abhandlungen über den menschlichen Verstand» (1703–1704). Немецкое слово Abhandlung значит «сочинение, статья, трактат, доклад», и в нем полностью отсутствует идея «попытки». Оно восходит к глаголу abhandeln , «выторговывать, разрабатывать, обсуждать», в свою очередь, производному от handeln , «действовать, поступать, трактовать, торговать, вести переговоры», и семантически опирающемуся на образ руки (Hand) как органа всевозможных действий и взаимодействий, в частности, работы и торговли. Буквальным переводом Abhandlungen было бы «разработки, рассуждения».

Магнетическая притягательность Опытов

в качестве заглавия для престижного иностранного текста приводит иногда к искажениям смысла. Недавно вышел увесистый том Умберто Эко «Сказать почти то же самое. Опыты о переводе» (пер. с итал. А. Коваля; СПб.: Симпозиум, 2006). Это перевод его книги: «Dire quasi la stessa cosa: Esperienze di traduzione», в подзаголовке которой стоят не saggi , принятый итальянский эквивалент (и этимологический двойник) французского essais , а – esperienze . Правильным переводом все равно остается опыт , но уже не в смысле «попыток, эскизов», а в смысле «накопленного опыта». То есть не «Опыты о переводе», а что-то вроде: «Из опыта переводчика / Из опыта работы с переводами». Разумеется, «Опыты о переводе» звучат красивее, – как гласит известное mot, переводы, подобно женщинам, бывают либо красивыми, либо верными (по-французски и по-итальянски «перевод» – traduction, traduzione – женского рода).

Меня, однако, архаизированные опыты

, наскоро припорошенные патиной времени, влекут гораздо меньше, чем откровенно пижонское эссе , приблизительным сверстником которого я, оказывается, являюсь. Прочитанный в студенческие годы сборник английских эссе [76] открыл мне манящую культуру сочинений на вольные темы – практически ни о чем. Навсегда запомнились такие заголовки, как: «A Few Thoughts on Sleep», «A Defense of Nonsense», «An Apology for Idlers», «On Doing Nothing». [77] Я даже попытался подражать – произвел на свет эссе о самоубийце, который никак не мог остановиться на совершенном способе покончить с собой, надумал наконец отравиться серой со спичечных коробков и головок, но, занявшись ее наскребанием, так хорошо организовал эту работу, так в нее втянулся, что вернул себе чувство самоуважения и забросил мысль о смерти.

Мой опус не сохранился, так что отстаивать его художественные достоинства не приходится, но в самом замысле что-то было. Не говоря о чисто эссеистской умозрительности подхода к смерти, тема самоубийства прекрасно согласуется с «эгоцентричностью» эссе, его замкнутостью на себя. Самоубийство – это типичный случай самодостаточности, тем более – самоубийство, претендующее на совершенство и осуществление с помощью самодельных средств. В авторефлексивном ключе выдержана и парадоксально сама себя готовящая развязка.

Возвращаясь к названию жанра, нарциссическим совершенством отмечено само слово эссе – почти идеальный палиндром, как бы предающийся самолюбованию в собственном зеркале. Идеальный в произношении и в недолго продержавшемся написании эссэ , – а впрочем, и в принятом, если учесть графику и название буквы Э: « Э

(или Е ) оборотное», то есть, обратное к обычному Е (что особенно наглядно в прописном варианте: ЭССЕ). Симметрическому совершенству слова эссе подстать его несклоняемость (оно всегда равно себе), средний род (это центр симметрии, не нуждающийся в Другом) и фонетический средний ряд ([е]). Не последнюю роль в придании эссе ореола самодостаточности играет его этимологическая непрозрачность: в русском словаре оно стоит совершенно особняком, и если с чем перекликается, то только с элитарными заимствованиями типа верже, гляссе, фойе, шале, превосходя их, однако, своей зеркальностью. Все вместе это создает ощущение зауми, глоссолалии, самовитости, блаженной бессмысленности. Заодно снимается налет «пробности» – эссе

приобретает черты некого абсолюта.

Столь безупречный продукт – результат многовекового обтачивания в ходе языковой эволюции. Французское essai , фонетически подобное русскому, но графически досадно асимметричное (тем более, во множественном числе), достигло своей относительной зеркальности (два s в середине, два [e] по краям) по мере того, как на устах говорливых галлов с него облетело все то лишнее, чем был обременен его латинский прообраз. [78] Essai – потомок позднелатинского exagium (или esagium ), «весы, вес, гиря, взвешивание, измерение», в свою очередь восходящего к латинскому глаголу exigo, exegi, exactum, exigere (знакомому нам по эпиграфу из Горация к пушкинскому «Памятнику» – Exegi monumentum ).