Осторожно, треножник!

нарциссизм является либидинозным дополнением к эгоизму инстинкта самосохранения, присущего всем живым существам. Но европейская христианская культура превозносит альтруизм и заботу о других и осуждает эгоизм и заботу о собственной личности. Преодоление лицемерного отношения к нарциссизму так же необходимо сегодня, как в свое время преодоление сексуального лицемерия, провозглашенное Фрейдом. Следует не отрицать желание личности доминировать и блистать, а понять законность нарциссических сил. [86]

В России соборно-христианские запреты на такое понимание одно время подменялись и усугублялись их светским аналогом – официальным коллективизмом, но так или иначе продолжали господствовать. Моральной цензуре признание нарциссического начала подвергалось даже в вопросе о такой естественной сфере его действия, как поэтическое творчество.

Поучительный пример искусного преодоления этой цензуры – пассаж из очерка «Шопен», написанного в 1945 году Б. Л. Пастернаком, который отличался редким умением, трудясь заодно с правопорядком, по возможности не отступаться и от лица:

...

«Его творчество… всегда биографично не из эгоцентризма, а потому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот расточительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования». [87]

Очевидная – и для Пастернака программная [88] – нарциссическая сосредоточенность Шопена на себе, своей жизни, биографии, личности и одиночестве объявляется приемлемой путем:

отметания напрашивающегося упрека в эгоцентризме;

подведения под спасительную крышу «реализма»;

демократизирующего приравнивания своей жизни ко всяким человеческим жизням;

и, наконец, богато аллитерированного преображения нарциссизма в «расточительно-личную нерасчетливость», то есть, по сути дела, в его альтруистическую противоположность.

Но и этим эзоповская риторика пассажа не исчерпывается. Шопен для Пастернака [89] – сокровенный идеал, образец для подражания, alter ego, однако прямо высказать подобные притязания значило бы не обинуясь признаться все в том же грехе нарциссизма.

Скрыто нарциссична, по сути дела, вся поэзия Пастернака, в которой, с одной стороны, лирический субъект, согласно Якобсону, последовательно вытесняется и заслоняется окружающим, с другой же, окружающее предстает системой метонимических рефлексов этого субъекта, а иной раз и откровенно принимается его разглядывать, ставя в центр внимания. Ср.:

...

…У плетня, Меж мокрых веток с ветром бледным Шел спор. Я замер. Про меня ! («Душная ночь»);

...

Холодным утром солнце в дымке <…> Я

тоже, как на скверном снимке, Совсем неотличим ему <…> Меня деревья плохо видят На отдаленном берегу («Заморозки»);

...

Открыли дверь, и в кухню паром Вкатился воздух со двора <…> Во льду река и мерзлый тальник, А поперек, на голый лед, Как зеркало на подзеркальник, Поставлен черный небосвод. Пред ним стоит на перекрестке, Который полузанесло, Береза со звездой в прическе И смотрится в его стекло. Она подозревает втайне, Что чудесами в решете Полна зима на даче крайней, Как у нее на высоте («Зазимки»).

В двух первых примерах (из «Сестры моей жизни» и «Когда разгуляется») нарциссизм практически не прикрыт (если не считать плохой видимости в «Заморозках»), а в третьем (из «На ранних поездах») налицо изощренная метонимика: в мировое зеркало небосвода вместо автора смотрится береза, которая, однако, догадывается о своем родстве с обитателем крайней дачи , что с зеркальной симметрией возвращает нас к дому поэта в начале стихотворения.